Фарфоровые коронки Томск Типографский

Позже, в молодости, довелось прочитать «Вечера на хуторе близ Диканьки»: мачеха, кошка оборотническая, отрубленная лапа, раненая рука; и совсем в голове у падчерицы перепуталось — что у Гоголя прочитала, а что на самом деле пережила в полную звезд майскую ночь. Шила в мешке не утаишь, пошаливала 2-ая супруга казака.

Ежели кто по шляху мимо хуторка едет и выйдет зеленоглазая хозяйка поглядеть на проезжих, обязательно с ними оказия какая случится: то кнут у возницы переломится, то мешок муки с воза свалится, то чумак упадет, а в осеннюю пору свадебный поезд следовал, что-то крикнул чернобривой солохе подвыпивший дружка, она в ответ бровь-то подняла, и вся тележка на ходу рассыпалась, четыре колеса на различные стороны света катились. По праздничкам на возу ездили в село в церковь. Под Рождество мачеха положила при входе в храм сложенный платок.

Все через платок перешагивали. А одна дама его подняла, здесь же с кликом свалилась, кликушествовала, сделался с ней припадок, долго болела, в лихорадке лежала, еле выходили. Все соображали, что у Авраама Зубрея за баба, лишь он сам ничего не замечал, очаровала его колдунья, приворожила, да и хозяйство вела отменно: в доме достаток, малыши одеты всем на зависть, вроде все отлично. К Марусе мачеха приценивалась. Девчонка была с нравом, упрямая, и нечто чуяла в ней ведьма Зубреиха, некоторую силу, родственную со собственной.

Как-то взяла без спросу Маруся мачехино зеркальце, складень тройной в вишневом бархате да серебряных звездочках, где сходу три лица смотрящейся видны. Но лишь развернула Маруся трельяжик — мачеха здесь как здесь, в бесшумных чувяках за спиной смеется. Девка зеркальце, вскрикнув, выронила, и разбилось бы оно, быть беде, обязательно, да ловкая мачеха чуток не у пола его схватила. Казалось детям Авраама, что мачеха может грозу наслать, метель поднять, ветер унять, смерч вынудить повернуть с востока на запад.

Может, и подвластны были зеленоглазой стихии, да лишь и на старуху бывает проруха: в зимнюю пору провалилась мачеха по дороге из села в прорубь, слегла, стала умирать. И все Марусю к для себя звала. Поначалу говорила: «Судьбу я для тебя нагадала, будет по-моему. Месяц мусульманский узреешь, вспомнишь меня. Ревность колдовать принудит, вспомнишь меня».

А позже шептала: наклонись да наклонись, Марусенько, передам для тебя чары свои. Маруся лепила из глины фигуры, раскрашивала их, принялась углем рисовать, поехала обучаться в Академию художеств в Москву. В первопрестольной, уже послереволюционной, свела ее судьба с художником разведенным, горюющим по красавице супруге Екатерине из Екатеринбурга; скоро поженились они, уехали в Туркестан, где сиял над ними в блистательной Бухаре-и-шериф, плыл над горами, над оранжевыми лимонами Ферганы мусульманский месяц.

Маруся была бездетна, ревновала супруга к бывшей супруге, ревновала к кроткой падчерице, она сама была сейчас мачехой, чуяла в для себя силу чернокнижническтва, но отлично помнила слова 2-ой супруги отца о кривом зеркальце; захотелось ей перевести черную магию, омрачившую ее детство, в белоснежную. Читала она всякие книжки, нужные и ненадобные, увлекалась Рерихами, обучалась китайскому массажу у заезжего китайца, штудировала хиромантию, долгими вечерами на мансарде на Подьяческой шепталась с гречанкой-травницей, занималась йогой.

Сейчас гадала Мария Авраамовна — поточнее четкого — по руке и на картах, заговаривала заболевания, давала советы, ведала чужое будущее. Зрачки ее становились время от времени точечными, как будто булавочные головки, как как будто бесстрашно, не мигая, смотрела она на некоторое видимое лишь ей одной светило.

И себя, и супруга удалось ей к шестидесяти годам излечить от смертельной заболевания, были они оба красивые живописцы, ревность к падчерице сменилась в душе ее любовью. За год до девяностолетия Мария Авраамовна затосковала. Жалела, что в юности изменила отцовскую фамилию на российский лад: Зубреева. Написала темперой маленькую картину, на которой был хуторок, небо над степью, волны ковыля, волы, жеребцы, козы, плетень, мальвы, братья и сестры, сама она, отец, а чуток поодаль — черная фигура мачехи.

Картина висела в ногах кровати под шелковым таджикским сюзане. В один из вечеров начало все блекнуть вокруг, небо в широком окне угасало, мусульманский месяц высветился над Фонтанкою, рядом с ним Юпитер воссиял, а за несколько минут до погибели младшей хуторянки сошел с картины юный Авраам Зубрей и произнес старенькой дочери: — Маруся, пора спать, солнце уже село. Лица мышей Может быть, у каждой птицы есть почерк полета, а у всякой рыбы своя манера плыть, они не все на одно лицо, как белоснежные для китайцев и негры для ительменов.

Портрет птицы. Это ощущал Виталий Бианки, он осознавал и признавал нрав животного, его судьбу, его личное, а не типологическое. Посреди образов наших возлюбленных книжных героев таится и лицо его Мышонка Пика. В юности довелось Бианки идти по городку, опечатанному печатями незримыми и видными следами гражданской войны; в город накачан был воздух военного коммунизма.

И вдруг в вечер пролились из окна звуки рояля — «Форель» Шуберта. Он пошел на звук, нашел и дверь, и клавиши, и пианистку, войдя, как завороженный, рассмотрел в сумерках лицо молоденькой Анны Ч. Она была женой другого, он был женат на иной. Много лет он писал ей письма.

Незадолго до собственной погибели — в девяносто лет — она спалила эти письма, чтоб никто, не считая нее, никогда не сумел их прочитать. Перед тем, как спалить, она их перечитала. Ежели бы Сидя у окна первого этажа Купчинского дома, смотря на цветущий под окном одуванчиковый лужок, восьмилетний мальчишка произнес собственной шестидесятидвухлетней собеседнице: — Как отлично было бы, Анна Емельяновна, ежели бы вы были Екатерина 2-ая, а я Петр 1-ый.

Сукноделы Под Москвой, неподалеку от Ногинска, в поселке Свердловском осталось узнать, как назывались город и поселок до революции , стоит фабрика, выпускающая шерстяные ткани, принадлежавшая некогда династии сукноделов Четвериковых. Четвериковское сукно на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков получило золотые медали на интернациональной выставке в Лодзи.

Сегодняшние спецы по суконной части — в частности, британцы — в музее компании столбенеют и перебегают на междометия при виде образцов непревзойденного четвериковского сукна столетней давности. У знаменитых сукноделов были свои мелкие хитрости, через устное предание и вещественные подтверждения дошедшие до безрассудных наших современников. Скажем, шерсть чесали не гребнями и не щетками, но ребристыми рогатыми шишками загадочного дерева три мешка шишек до сих пор хранятся на чердаке фабрики ; сколь ни выясняли у ботаников, какой дальневосточной лиственнице или марсианской серебристой ели принадлежали шишки, так узнать и не смогли.

Завезли откуда-то сие волшебство подмосковные сукноделы, с Чегета либо с Тибета. Достоин упоминания и метод сохранить овечью шерсть до стрижки в чистоте. Отраженный в рисунках старых греков и фресках египтян повсеместный способ был прост до сих пор употребляют его и в Великобритании, и в Греции, и в Югославии : пастухи сбрасывали овец в реку, где они и купались, чтобы пыль из руна вытрясти.

Но шерсть при этом склонна была сваляться, намокнуть и вкупе с пылью ряд выигрышных свойств утратить. У Четвериковых имелось свое ноу-хау: они заказывали кафтанчики для овец, миллион кафтанчиков, все стадо паслось в униформе наподобие маленьких чиновников. На один таковой кафтанчик, чудом сохранившийся, робко лежащий в музейной витрине, гости, современные суконщики, случайные граждане, иностранцы и свои, длительно молча глядят.

Чоловская Младший отпрыск мой Алексей, инвалид юношества, опосля родовой травмы и стафилококкового менингоэнцефалита, перенесенного в полуторамесячном возрасте, ребенок странноватый, легковозбудимый, одолеваемый ужасами аутиста, никак не мог научиться говорить: отдельные слова, недлинные словосочетания, предложения не выстроить.

Психиатры с Песочной набережной безапелляционно утверждали, что он и совсем не способен ни говорить, ни осознавать обращенную речь. Здесь встретилась мне случаем соученица, воскликнувшая: «Тебе нужно водить его к Таисии Васильевне Чоловской! Она не доктор, не доктор наук, а просто умнейший логопед, к ней томных малышей из Института речи присылают, старушка за три года в нормальную школу выводит деток, обреченных некорректно поставленным диагнозом и неправильным обучением на азбуку жестов глухонемых и на жизнь с сурдопереводом».

Некие мамы, как я выяснила позже, привозили деток из остальных городов, снимали жилище в Ленинграде. Я возила Алешу на Среднеохтинский к Чоловской, занималась с ним по ее методике, он закончил вспомогательную школу, умеет говорить, читать, писать, считать. Позже ездила я к ней на Петроградскую, где ухаживала она девяностолетняя за ослепшей младшей сестрой: я пробовала записать со слов Таисии Васильевны ее биографию, базы ее методики.

К огорчению, то были трудные годы, нервные срывы Алеши приковывали меня к дому, а когда состояние его позволило мне хоть сколько-нибудь располагать своим временем, Чоловская погибла. Потому записи мои кратки и неполны. О Чоловской делала сообщение на Обществе невропатологов ее давнишняя подруга и сотрудница доктор Наталия Николаевна Траугот; но текст сообщения мне неизвестен.

Наталия Николаевна два раза лицезрела моего отпрыска по советы Таисии Васильевны , и консультации эти имели для меня огромное значение. Их обеих невропатологи и логопеды петербургские называли «святыми старухами». Таисия Васильевна, урожденная Романовская, принадлежала к древнему княжескому роду, известному со времен Иоанна Сурового. Сначала были Баглай-Романовские, позже 1-ая часть двойной фамилии утерялась.

Это, может, нас и спасло». Дед ее был священник, отец, Василий Всеволодович, тоже, по традиции одному из отпрыской священника непременно надлежало пойти по стопам отца. Двое ее дядьев были генералы, 3-ий — земский контролер. Мама, Лена Яковлевна Раковская, юная, прекрасная отец запрятал ее в деревню , окончила пансион в Плоцке и, кажется, происходила из семьи униатов. Сначала работала она учительницей, позже — по поручению фельдшера — вылечивала пневматиков, рожениц, дифтеритных.

Жили в глуши, в лесах князей Оболенских, на границе Могилевской и Гомелевской губерний. У Таисии было три брата и четыре сестры. В Мариинском училище обучалась вкупе с сестрой Глеба Якунина. Окончила училище на «отлично». Отец болел тяжеленной формой ревматизма либо остеохондроза? Начала Таисия Васильевна учительствовать в пятнадцать лет, работала во второклассной школе, где сделали ее заведующей.

Ученики были неграмотные, церковноприходские. Когда Тася вошла в класс и сказала: «Здравствуйте, ребята», раздался смех. Училка явилась малая, маленького росточка, с косой, девчонка девчонкой; душа у нее в пятки ушла. Придя опосля уроков домой, Таисия разревелась. Отец посоветовал: «Бери выдержкой».

Василий Всеволодович много занимался с детками, был им 1-ый воспитатель, кое-чем даже поближе мамы. Он постоянно вечерами читал детям стихи: Пушкина, Лермонтова, Тютчева. Малыши были к чтению с малых лет приучены. Братья и сестры с юношества помнили стихи и целые поэмы наизусть. Стала Тася «брать выдержкой». Через две недельки ученики уже доверяли ей полностью. За три года она прошла с ними програмку, рассчитанную на 6 лет.

Она преподавала арифметику, физику, геологию, географию, природоведение 2-ая преподавательница вела уроки российского языка и литературы. Учебники все были в одном экземпляре. Молоденькая учительница тщетно писала требования начальству, чтоб прислали книги; и годы, время военное, никаких критерий для занятий.

За самодельный потрясающий журнальчик шитый иглой и натурально белоснежными нитками с загнутыми углами нагорело от приехавшего инспектора. Но познания у учеников все старше учительницы, по 20 5 лет, лишь две ее ровесницы были красивые. Вскорости опосля отъезда инспектора и учебники прислали. Ученики ее класса уходили на два часа домой, ворачивались вечерком, у коптилки делали уроки. Похоже, что и тогда ее талант и любовь к учению передавались ученикам.

Опосля года все церковноприходские школы закрыли. Но в м в Минске состоялся съезд учителей, где выступила, рассказывая о собственном опыте, молоденькая Таисия Васильевна. Ее перевели в уездный городок Климовичи — управлять детским садом. Сначала она растерялась: опыта работы с малеханькими детками у нее не было. В м отца чуток не расстреляли. Вменялось ему в вину, что прогуливаются к нему домой фермеры и что молится он за их и с ними, тем самым распространяя «опиум для народа», то есть, ведя религиозную пропаганду.

Так как о. Василий Романовский к тому времени был лежачий, расстреливать его понесли на носилках; следом за расстрельной командой шла толпа: российские, белорусы, евреи, Романовского обожали все, масса то возмущалась, то просила за приговоренного; удалось его выручить, счастливые, побежали бегом заступники, унося Василия Всеволодовича на тех же носилках домой. В м его детки во главе с Таисией переехали в Ленинград.

Сестры начали обучаться, братья работали, Тася попросилась в роно в детский дом, ее направили в й на Песочной набережной. Жила она в общежитии на Мытнинской набережной, на Песках. К году она управляла детдомом. Во время наводнения 6 часов простояла в подвале в воде, спасая продукты. И захворала туберкулезом, за два года дойдя до 2-ой его стадии. Сестры жили с Таисией. Лидия обучалась в Геологическом институте, Александра — на курсах счетоводов.

Старшему брату приходилось тяжело, он болел ногами, как отец. А Сергей, демобилизовавшись, учил неграмотных красноармейцев. Все сестры на работе красовались на доске почета. Мне на данный момент больно созидать эту нашу разруху, как тогда было больно созидать тогдашнюю.

Русская власть вначале сделала ставку на люмпенов, это к добру не привело. Столыпинская реформа была восхитительная. И сам Столыпин — красивый человек. Его у нас позже оболгали. Удивительные были его думские речи. А правитель наш был не политик, в кое-чем человек доверчивый, свита для себя подобрать не мог. Никто сейчас не помнит, что старшая царевна была поэтесса. А мои вышивки дарили королеве. Я — единственная из семьи — в церковь не прогуливалась, я от ладана в обморок падала; молилась дома и вышивала дома».

Она научилась владеть коллективом, ладить с тяжелыми детками. По выходным по очереди брала малышей домой поить чаем. Была у нее тогда 1-ая попытка окончить дошкольное отделение Герценовского; ее выставили за то, что она — дочь священника. Вообщем, позднее «командировали на учебу» на заочное отделение. Сестры и братья хозяйство вели вкупе. Жили плохо». Все детки Романовских жили, как все в стране. Сестра Лидия стала геологом, была создателем монографии, которую, не считая нее, подписало все начальство, 30 5 лет ездила в экспедиции, в геологическом музее управляла «мелом».

Младшая, Галина, закончив Химико-технологический, работала дегустатором, слыла неподкупной. Судьба Александры сложилась тяжело: ее репрессировали за слова: «Немцы поэтому так быстро продвигаются, что у их техника лучше». 10 лет лагерей, 5 лет поражения в правах. В детстве она пережила полиомиелит, прогуливалась в корсете, фиксировавшем шейные и грудные позвонки; по шагу ее выслали пешком. До конца жизни, возвратившись из лагеря, работала бухгалтером в Валдае.

Сестра Лариса погибла во время войны от голода. Средний брат попал в плен, работал на подземном заводе, бежал из фашистского концлагеря, как почти все, побывавшие в плену, уехал в русские лагеря. Два остальных брата погибли на фронте. В м детдом Таисии Васильевны слили еще с одним и перевели во дворец Кшесинской. В том же году Таисия Романовская познакомилась с Чоловским. Познакомились они в поезде: она везла младшую сестру на лето домой, а он вез брата.

В м она перебежала на крайний курс заочного отделения, где обучалась с сестрами Чоловского. Но туберкулез у нее прогрессировал, сказывалось переутомление, из-за резкого понижения зрения она не могла читать. Ей пришлось бросить учебу. Чоловский заканчивал Военно-медицинскую академию. Он подлечивал Таисию, делал ей уколы; в конце концов сказал: «Выходите за меня замуж». В м он окончил учебу, они поженились, он увез ее в Тбилиси, где его демобилизовали: молодую супругу доктор Чоловский от чахотки вылечил, а сам захворал.

Прожили в Тифлисе два года, возвратились в Ленинград с двухлетним отпрыском. Тогда в Ленинграде раскрылись предварительные классы для шестилеток, «нулевки», и, работая в их, Чоловская начала учить малышей с аномалиями развития. Еще в институте заинтересовалась она системой Монтессори, позволяющей учить говорить сенсорных алаликов, тех, кто «слышит, но не слушает», делая упор на развитие органов эмоций. Поразили ее и работы Тихеевой о развитии внимания на речь, личного и коллективного, и о тиши во время занятий как неотклонимом условии — чтоб посиживали тихо!

И говорили тише! Чтоб не орали, даже во время игры. В «нулевку» свою она вызывала биолога, занимавшегося с педагогами: признаки весны, травки, насекомые; чему учить малеханьких детей? В каком объеме? Вызывала и логопеда, учившего ставить звуки речи.

В она защитила в Герценовском диплом: «Методика решения задач в предварительных классах у шестилеток». Позже этот диплом был написан в виде брошюры под иной фамилией. Почему они молчат? Доктор Фельдберг из Института глухонемых пригласил Чоловскую в экстернатуру. Вечерами год она там проработала, сдала экзамен «на логопеда» на пятерки, естественно. Фельдберг отдал ей класс сенсорных алаликов. С финской кампании мы с ней работали вкупе. Отделили сенсорных алаликов от моторных.

С моторными работа не пошла, преподаватель оказался болтун и малоработающий. А с сенсорными к началу войны у нас уже были опыт и результаты». Перед блокадой институт эвакуировали. Старенькые сотрудники уехали, юные остались. Чоловская поступила работать в детсад завода Кулакова и повезла малышей в эвакуацию.

В Бологом всем было приказано ворачиваться в Ленинград. 1-ый эшелон, где ехали заведующая и часть деток, разбомбили, все пассажиры погибли. Вторым эшелоном возвратилась с детками Чоловская. Деверь увез ее с отпрыском из блокированного городка по Дороге жизни; ехали по льду Ладоги, под бомбами, меж полыньями, чудом перескочили.

Оказалась Таисия Васильевна в совхозе в Вологодской области, где ссыльные кулаки с юга обитали. В зимнюю пору в теплицах помидоры и огурцы росли. Люди были примечательные, работящие. Я работала заведующей детсадом. Почти все детки, и совхозные, и приезжие, прогуливались в парше, в болячках. Я собрала чистотел, валериановый корень, мяту, зверобой, сдала фельдшеру, он нам йода взамен привез.

Я мыла малышей чистотелом, отпаивала травками, они все вылечились, я их стала грамоте и счету учить». Супруг Таисии Васильевны, доктор Чоловский, был всю блокаду основным доктором эвакогоспиталя в лавре. В м его бросили на Курскую дугу, в самое пекло, в самую мясорубку. Он дошел до Берлина. Берлин был снесен бомбежками. Немцы копались в мусоре и находили свои пожитки. Супруга держали там до года. А с го он на Суворовском проспекте управлял отделением военного госпиталя. Тут он и погиб в году.

Крайние 10 дней и ночей я посиживала около него. До крайнего момента он анализировал свое состояние. Он был доктор. А сейчас там все больше дежуранты». Фельдберга обвинили в сожительстве с глухонемыми это с молодой-то кросоткой супругой и еще черт-те в чем. Сенсорной алалии не признавали. Я ушла на пенсию учительскую: 66 рублей 90 копеек.

И стала сама заниматься с учениками — практически бесплатно». Она обучала сенсорных алаликов, производила методики. Начинала учить грамоте с 3-х летнего возраста, понемногу, равномерно вводя новейшие буковкы и слова. Деток приучивала посиживать на месте и заниматься с пятнадцати минут до 2-ух часов, незаметно наращивая время, учила не отвлекаться, развивала работоспособность, желание обучаться далее. Буковкы мы с Алешей писали на все лады: водя его рукою, по точкам.

Разноцветными фломастерами, кистью. Мы лепили их из пластилина на картонных квадратиках, раскрашивали пластилиновые буковкы гуашью; складывали их из счетных палочек и спичек, выводили акварелью на промокашке, а на игрушечной доске — мелом, вырезали из лото с алфавитом. Кстати, аутисты, как и сенсорные алалики либо все аутисты — сенсорные алалики?

По методике Чоловской Алеша и читал слово полностью, а позже сам — с моей помощью — разрезал его на слоги. Тогда как в букваре вспомогательной школы и обычной слова написаны по слогам, с дефисом, и аутичному сенсорному алалику разламывают его «целиковое» чтение, создавая излишние трудности для ученика и для учителя… Счетный материал тоже различался разнообразием.

Таисия Васильевна — и мы за нею — подкладывала под числа 1, 2, 3 и пластмассовых больших «уточек и гусочек», и палочки, и геометрические фигуры. Особенное значение придавалось выкладыванию на столе из счетных палочек я на собственной половине, Леша за мною на собственной — поначалу его рукою, позже сам зубчатого забора остроугольного и п-образного , квадрата, треугольника, домика.

Сложнее всего, как ни удивительно, давался зубчатый забор. Через месяца три либо четыре удавалось выложить большого бота, на которого уходила уйма палочек, и в данной неурядице ребенок ориентировался отлично, ухитряясь выложить в подходящем квадратике подходящую диагональ безошибочно.

По мере того, как усложнялись выкладываемые фигуры, приметно наращивалась речь. В свою очередь, исследование предлогов большей частью — в игре: положи это на книжку, а это под нее и т. Задачки вообщем начинались с ходу, с числа 2.

Когда я в первый раз пришла на Охту в крошечную квартирку Чоловских, за столом посиживал русый мальчишка лет 5 и читал задачу: «И ле-те-ли 5 си-ниц. Две у-ле-те-ли. Сколько си-ниц оста-лось? Мальчугана увела мама. Чоловская произнесла мне, что два года назад мальчишка был неговорящий. Таисия Васильевна была малая, голубоглазая, поправляла время от времени шпильки в высочайшей прическе, черные шпильки в седоватых волосах.

Чоловский, худой, остроносый, изящный, потрясающе находил общий язык с тяжелыми учениками супруги, даже с моим Алешей, который был сложнее всех. Опосля урока Таисия Васильевна постоянно поила ученика чаем, почаще всего — с печеньем к примеру, с крохотными меренгами, она сама их пекла. Она считала, что так непростой ребенок, для которого учеба просит большущих усилий, легче восстанавливается. До сих пор видя воробьев, синиц, снегирей, чаек я вспоминаю стайки вольных прилетающих и улетающих птиц из задач Чоловской.

Она обучила меня записывать слова, сочетания слов, предложения за моим учащимся говорить отпрыском. Это «от 2-ух до пяти» растянулось больше чем на 20 лет — и длится. В один прекрасный момент мой «человек дождя» произнес а я записала : — Я обижаюсь на старенькых людей: для чего они умирают? Одна композиция До института Миша Копылков работал в реставрационных мастерских.

Будучи учеником реставратора, влезал он в механизм часов Петропавловки; в ноябре было холодно, мастер перед входом в часы выдавал стакан водки. Миша случаем сбил плечом ось, и часы исправно лгали три месяца: отставали либо спешили? Небольшой человечек на высоте над городом снутри часового механизма, передвигающиеся большие шестеренки, стужа, вой ветра.

2-ая магическая шкатулка, приютившая молодого реставратора, была прямой противоположностью первой: в эрмитажной домашней церкви, утомившись от работы на лесах, Миша засыпал, свернувшись калачиком, в «луковке» храмового куполка. Как будто шекспировский актер, Копылков для неведомых зрителей может быть, для ангелов разыгрывал живую картину, одну композицию под заглавием «Фракталы»: человек во времени и человек в Вечности.

Но так как всякая уважающая себя история трехчастна и троична, чуток было не представилась ему возможность побывать в 3-ем необыкновенном вместилище. Эрмитажные реставраторы часто, сокращая маршрут, переходили от лестницы к лестнице по подвалам. И Миши повсевременно притягивал уходящий во тьму подвальный коридор, мимо которого он следовал за мастером.

В один прекрасный момент, захватив с собою фонарик, улучив пригодный момент, нырнул он во тьму. Коридор был длинен, а в торце его, в тупике, нежданно появилась большущая клеточка, в каких перевозят животных бродячие цирки либо приобретший новейшего жителя зоопарк. Замирая — сердечко стучало вовсю в подвальном мраке — «Сейчас туда войду!

Клеточка была полна Сталиных различных размеров, самомасштабировавшихся вповалку малеханьких, средних, огромных скульптур из яшмы, малахита, хрусталя, сердолика, серебра, янтаря, незнамо из чего же. Не сумев попасть в уже занятую клеточку для зверька, вольный живописец ретировался. Беседа о музыке Гости, съехавшиеся на дачу, в один момент заговорили о музыке. Начал разговор Б.

Слушатели восторженно аплодировали, говоря: «Он точно Моцарт! Он был так экстравагантен, что казался мне рыжим. Меня в один прекрасный момент привели к нему в гости, в квартире стояли два рояля, и я ожидал, что он нам что-нибудь сыграет. Но он поставил для нас запись собственных произведений, играться не захотел. Моцарта вы не осознаете, Бетховена не любите, а Баха притворяетесь, что любите. Лучше я для вас ничего играться не буду!

Ежели в летнюю пору его долго не видишь, становится не по для себя. Куда он подевался? Вступила Н. У нас неделька, а у него палитра. От пн. до понедельника: от «до» до «до». У нас среда, к примеру, а у него «ми». И, может быть, «ми бемоль». Проснется, бывало, в субботу и думает: «ля» настало.

Он даже поссорился из-за этого со своим знакомым художником, который жил в 7 цветах радуги, то есть спектра: живописец утверждал, что сегодня перманент зеленоватый, а композитор орал, что «фа-диез». Чуток до драки не дошло.

Зрители собрались в Малом концертном зале, ибо огромных помещений композитор не признавал. Все, человек двести, расселись в креслах; здесь вышел конферансье и попросил слушателей покинуть кратковременно места свои, поэтому что присутствие людей мешает исполнителю занять место у рояля. Слушатели были в основном к-ские фэны, сопровождавшие его годами, перебирающиеся из концерта в концерт, отлично знавшие его причуды; потому зал безропотно вымелся в фойе, чтоб возвратиться через три минутки.

Исполнитель уже посиживал за «Стейнвеем» на длинноватой банкетке, подогнув под себя ноги, то есть посиживал на коленках; на голове у него был мешок, сшитый из вафельного полотенца, раскрашенный для красоты: с мешком на голове никого он не лицезрел, потому расслабленно приступил к импровизации. Зрители погрузились ad abrupto в музыкальный поток, увлекающий их в неведомое, посиживали около часа совсем зачарованные. Они не могли найти, с чего же началось произведение и почему оно закончилось, как будто удалось им чудом возвратиться в покинутое год назад в предшествующий концерт красивое виртуальное место из звуков.

Опосля чего же им было предложено уйти из зала поживее, чтоб исполнитель мог удалиться со сцены. Что они и произвели, совсем вознагражденные за послушание началом второго отделения, полностью обыденным. Композитор возник безо всякого мешка, в нескончаемом собственном берете в котором, как всем казалось, он и спал не одно десятилетие , волосы до плеч, черные очки, и стал играться на сей раз не свои произведения, а чужие.

Под конец вечера исполнял он Вагнера, для что банкетка задвинута была им под рояль, и он лег на банкетку; как будто на выступлении иллюзиониста, из-под инструмента выглядывали лишь его голова да расположившиеся на клавиатуре руки. Похоже, что он был прав, роль в выполнении игралось и лежание пианиста под роялем, поэтому что из Вагнера загадочным образом улетучились помпезность и державность, не говоря уже о масштабности, а осталась одна лишь Музыка… Полуостров на Волге В школе Паша Абрамичев был одним из наилучших пловцов, и его выслали в Саратов на спартакиаду по плаванию.

Призового места он не занял, и, хотя поездка сама по для себя была ему в удовлетворенность, опосля заплыва он огорчился, отошел в сторонку и, пройдя по берегу, приметил полуостров на Волге, до которого решил доплыть, то ли желая что-то доказать не спартакиаде, так для себя , то ли просто от нерастраченного пыла пловца.

Расстояние для мальчугана было немаленькое, больше, чем в самом широком месте Невы у Петропавловки, но он доплыл, лег на песок, чтоб отдышаться, и здесь увидел девицу, вышедшую из кустов, из высочайшей травки. Она вступила в реку, входила все далее и вдруг ушла под воду с головой, исчезла. Мальчишка сообразил, что женщина не умеет плавать, что попала она в донную ямину и тонет.

На секунду она выскочила, как поплавок, но здесь же опять канула в Волгу. На несколько мгновений оторопев, вспомнил он мучительно длинноватую сцену из совершенно ранешнего юношества, как он сам чуток не утонул, молниеносно в памяти промелькнуло. То был затон канала либо речки, один из желтоглинистых водоемов Армении, теплая вода, излучина около жд насыпи, в центре глубочайшее место, маленький «лягушатник» у берега. Он бултыхался с мелюзгой в «лягушатнике», крупная девица сползла с высочайшего бережка, переместилась на глубину, он ладошкой брызнул ей в лицо водою, детки вокруг хохотали, тоже стали на нее брызгать, изловчившись, она ухватила его, наиблежайшего, за шкирку, окунула в воду с головой, да и стала под водой держать.

Он ополоумел от ужаса, удушья, тоски, выпучил глаза, в глинистой, мутной, пронизанной солнечным светом воде увидел две прозрачные соленые струйки собственных слез, на данный момент вдохну, глотну, сдохну, умираю, всё, здесь она отпустила его, мальчишка отлетел в сторону, на глубочайшее место, пошел было ко дну, но забарахтался, забил руками и ногами — и поплыл по-собачьи: научился плавать!

Бросился он выручать утопающую, хоть и боялся, что она, таковая крупная и длинноватая, с перепугу может утащить на дно и его; нырнув, он подобрался к ней сзаду, снизу, стал выталкивать ее на мелководье — и вытолкнул. Девица была без памяти, он вытащил ее на берег.

Она лежала, как большущая рыба, вздрогнула, изо рта вылилась вода, она открыла глаза, но не двигалась, глядела в небо, ни звука, ни слова, как мертвая, в мертвой тиши. Стало ему по-настоящему страшно, ужас сковал его, безмолвие объяло. Из-за кустов вышли двое мужчин, узрели лежащую даму, подбежали. Они махали руками, складывали пальцы, кивали, гримасничали, ни звука, и здесь его осенило: глухонемые!

Все трое были глухонемые, женщина, которую мальчишка вытащил из воды, не смогла бы позвать на помощь, а спутники ее не смогли бы ее услышать; сущим чудом было то, что впору поплыл он на полуостров, почуяв беззвучный зов судьбы. На обратном пути наш пловец очень поздно увидел приближающийся пароход и не был уверен, что успеет перескочить перед ним, не хватало лишь самому тут и на данный момент пойти на дно, выбиваясь из сил, он побил все рекорды, успел, перескочил, выбрался на берег и с неистово колотящимся сердечком долго лежал у воды на мокром песке.

Сантьяго-де-Куба Ольга К. В начале дня в квартиру позвонили. Она отворила. Стоящий на пороге сумрачный человек в замасленной куртке хрипло спросил: — Сантьяго-де-Куба, пятнадцать, 20 пять? С упорством шпиона, произносящего пароль, он повторил: — Сантьяго-де-Куба, пятнадцать, 20 пять? На сей раз числа показались ей знакомыми, так как жила она в 20 пятой квартире дома номер пятнадцать.

Оказалось, что за время ее отпуска ленинградскую улицу на окраине Выборгской стороны переименовали, о чем она не знала, а лишь что нанявшийся на работу водопроводчик понятия не имел, что до этого у улицы было другое наименование. Тема водопроводчика для русского и постсоветского все того же обывателя в принципе неисчерпаема, извините за глуповатый каламбур.

Ира Ч. А вот к Галине Желубовской водопроводчики пришли чуток свет, как обещали, в ванной воцарились мат, запах перегара, грязища и звон. Здесь открылась дверь в соседнюю комнату, на пороге показался 3-х летний Артемка, босой, в пижаме, вьющиеся волосенки венчиком, и произнес: — Мать, мы еще не пили святую воду и не молились.

Водопроводчики выронили разводной ключ, в глубочайшем молчании окончили работу и, не прощаясь, убыли восвояси. Недешево Вот помнится, когда цены повысились нещадно, совсем не к случаю, но частично в рифму произнес тогдашний постсоветский градоначальник: — Недешево яйцо к Рождеству!

Возлюбленный зять У всех дочерей мужья были как мужья, а здесь как раз младшая замуж вышла. Перед женитьбой и началось: размешала мама жены в 2-ух тазах винегрет и салат «оливье», жених с работы прибежал, щей хватанул, решил завтрашней теще по хозяйству посодействовать. Оба таза, один за одним, бегом, с улыбкою, свиньям и вывалил. Теща на диванчик, за валидол, в слезы, ах, говорит, ах, а он: простите, мать, я задумывался, это свинячья жрачка.

Собственной ухмылкой немеркнущей улыбается, в глаза глядит небесно-голубым взглядом. Теща встала, пошла по новейшей свеклу варить. Но внимательности ни на грош в ней не возникло: через два дня опосля женитьбы поставила рядом сдуру два котла, с бульоном да с компотом, побежала в сельпо, куда что-то невзначай завезли, а зятя попросила в компот сахара насыпать, бульон посолить.

Взял он, красавчик, песок, в бульон ухнул. Так как ничего гаже сладостной курицы в мире нет, вылили котел в помойку, ни Дружок цепной, ни Жулька отвязанная не прикоснулись, побрезговали. По счастью, соль голубчик не нашел: накануне ее заместо кладовки в холодильник поставил; компотом картошку запить удалось.

У каждого на наших широтах собственный бзик есть. Был и у тестя. Все ему хотелось, чтоб под окнами вишенье цвело. И как-то фортуны с саженцами ему не было, пока не списался он через знакомых с садоводом-любителем из Брянска, сотрудником по заскоку, и не поленился в Брянск съездить, сколько средств убухал, не говоря уже о моральном вреде от общения с путейской юдолью, но восемь саженцев привез: 5 вишневых веников, три экзотических.

За первую зиму два деревца вымерзли, за 2-ое лето тлетворный соседский козел Тарас одно растение порешил тесть в дом забежал, берданку схватил, еле супруга удержала , а четыре вишенья с чудом сребролистым в центре перед фасадом избяным в красе стояли и росли почем напрасно. В весеннюю пору кто-то 5 кольев из изгороди в праздничек для дела выворотил, а тесть неразумный повелел улыбчивому зятю 5 хлыстов срубить; ну, тот и срубил по неведению эти самые свещенные, чтобы свет в окнах не застили.

Тесть кричал на всю деревню, зятя теща на три дня в примыкающее село выслала, а за три дня его отсутствия супруга, влезши в долги, язык обтрепав, снарядила обратно в Брянск. Так и жили. Изобретателен был супруг младшей дочери до крайности. То цыганского меда ведро купит, то дубленку на джинсовый жилет поменяет. Уж ему и газету стриженую заместо средств в городке на ярмарке подсовывали, и с наперсточниками он соревновался, и газовую плиту приватизировал, и в пирамиду вляпывался два раза, и паспорт ему подменили, а все трын-трава.

Трое малышей, супруга юная снова беременна, поехал на станцию в секонд-хенд за вещами, в станционный магазин за колбасой да за консервами, ждут-пождут, а вот и он, грядет налегке, в правой руке гроздь надувных шаров, штук так 40 детки за полкилометра узрели, от счастья воют , в левой руке ноутбук деревня, естественно, не телефонизирована, свет то угаснет, то погаснет , в кармашке пряники, джин для тестя, луковицы голландских цветков для тещи, серьги для супруги, чуб по ветру, глаза сияют, ухмылка неразменная, румянец незаёмный, не пьет, не курит, матом не кроет, книжки читает, зарядку делает, ранее гирю подымал, а как в сенях гирей пол прошиб, перестал: возлюбленный зять!

Экстрим В шестьдесят лет О. Разбилась она на приморском серпантине. Пара автомобилистов, машинка за машинкой, затормозили, кто-то вызвал по телефону «скорую», а так как в багажниках обеих машин имелось вино, им и поливали О. Ноги у нее были в гипсе, в поезд на Петербург и из поезда лихачку вносил и выносил супруг, ему было не привыкать, балетному, он с молодости тягал партнерш на руках, а мотоциклистка его неудавшаяся была узкая, изящная, легкая, вот лишь гипс ей весу придавал.

Братья Карамазовы Вот пришла в библиотеку старшеклассница и говорит: — Есть ли у вас книга Чернышевского «Как быть? Услышав эту историю, Владислав Петров произнес задумчиво: — Чернышевский много чего же написал. К примеру, «Кем стать? А подруге Наталии Н. Стала она томиться, что нет у нее в доме «Братьев Карамазовых».

Долго находила по Санкт-Петербургу интересующий ее роман, совсем неудачно, и, обессилев, зашла в самоновейший книжный у Финляндского. Возникла пред нею фешенебельная молоденькая куколка-продавщица, не без презрения оглядев бедно одетую не первой юности даму, спросила: — Что вы хотите? И продавщица поинтересовалась надменно: — Что именно?

Слепи мне китайцев Великая Китайская стенка снов делит два мира, земной и мистический; но есть 3-ий мир — искусство, то ли стенка, то ли межа меж прошедшим и будущим, сразу связывающая и разделяющая их. 1-ый правитель Поднебесной выстроил историческую Великую Китайскую стенку, спалил книжки расстался с прошлым! Крайняя императрица Китая повелела поставить в качестве морского флота, нужно считать на одно из озер либо на один из прудов собственных непрерывных парков Мраморный Пароход — с неизвестной целью.

Из малеханького выдвижного ящичка древнего чернильного устройства с письменного стола моего дедушки обожала я в детстве доставать глиняних либо то был фаянс? Были ли это чиновники? Откуда они взялись? Привез ли их дед из Благовещенска? Куда они делись? Жестокая метла катастрофических, драматических, абсурдистских событий бытия вымела их. У меня остался лишь один, без головы, узкий, в котором, обязано быть, я одна сейчас могу различить фигурку.

Кто бы знал, как я скучаю без них! Естественно, их не воспроизвести, не повторить; но, может быть, можно было бы сделать их мелкие современные овеществленные привидения, театральных гостей, которые встали бы вокруг этого, единственно реального, безголового с отбитыми ручками и без особенных воспримет , невеликим, полным уважительного молчания кружком.

Но жизнь трудна, разнообразна, клонится к закату, томит спешкой с суетою, и вот уже три десятилетия, приходя к одному из друзей, несравненному художнику-керамисту, либо звоня одной из великих фарфористок, я забываю озвучить эту — невыполнимую? Семь пропастей сознания? Это вы в прямом смысле либо в переносном? Какая самозащита! Ну, что такое окоп?

Узко, тесновато, душно, страшно, трупы воняют, вот-вот уничтожат. В какую-то минутку облако становится плоскостью, резко планирующей над головами. Поезд останавливается. По счастью, приехали, вот и Челомытня, все бегут и прячутся в не далеком к жд насыпи доме. Дом похож разом на курзал, вокзал, санаторий под клепсидрой? Оконные просветы значительны, наружные галереи полны меркнущего света.

Кажется, облако на данный момент спикирует и раздавит кровлю. Но ничего не происходит, ниспадающая нападающая плоскость растворяется в воздухе, остается от нее лишь дождик, который и длится, то посильнее, то слабее. Живописец Миша К. Маша с букетом. Смешанные одежды: костюмчики различных эпох, полная эклектика.

Чеховские офицеры. Современные расстриги. Должен начаться домашний спектакль. Зал чрезвычайно небольшой. Режиссер великий , я в роли переводчицы пьесы, желаю что-то огласить вступительное, но мне слова не дают. Пьеса, само собой, тоже великая и, как все уже сообразили, переводная. Но не «Шантеклер», его я переводила в детстве.

Дождик в Челомытне — сплошное ожидание. Начало спектакля все время откладывается. То ли актер, то ли натуральный рыцарь в доспехах. Молочница с Охты. Малая монашка неведомого ордена в усложненной, сложенной, как двухтрубная картонная лодочка, крахмальной шапке. Может быть, все ожидают первой способности разбежаться по своим эрам. Маменька в длинноватом халатике вынимает из прически шпильки.

Может, это все же санаторий? Под клепсидрой? Живые и мертвые в ожидании окончания дождика. Древесные туалеты, незапятнанные, вымытые, заканчивающиеся кладовками. Лестницы на чердак. Опять проходит Маша с букетом с тувинской фото из экспедиции Грача, не хватает лишь соседок по фотографии: Савиновой и Жанны тоже с букетами.

В экспедициях Грача бывал не единожды Шойгу; Маша припоминает мне о этом, говоря, что внеземная облако исчезла, трагедия отменяется, МЧС не вызывали. Курзал около узкоколейки, схожий на курзал Сестрорецка, замерший за деревьями, лиственными и хвойными. На вершинах елей искрят огни святого Эльма, дождик преобразуется в грозу, неземную, пугающую. Ужас перед данной грозою. Но я уже знаю, что вижу сон, и сон рассеивается понемногу под дискуссии.

Ужас, так огласить, вековое сновидение выдуманной передовой дамы. Дождик прекращается, одеяло падает, как занавес, Челомытня исчезает, я остаюсь. Возлюбленная опечатка Переводчики собирают маленькие коллекции ляпов, нелепостей и опечаток. Возлюбленная опечатка одной из узнаваемых переводчиц: «наглосаксонская литература». Англ — Англ, англ! Маменька пояснила: — Он просит ангела с елки и луну с неба.

А тетушка предположила: — Может, он задумывается, что луна — это нимб? Дама, дама Где эта невидимая волшебница-телефонистка времен изобретения телефона, к которой взывали мощные мира сего: «Барышня, дама, соедините меня со Смольным! Она исчезла, но по-прежнему торопится на свидание и соединяет всех со всеми наобум святых. В квартире Вдовиной лишь что поставили телефон в конце х? Это хомутатор? Нам на Тверскую повсевременно звонили пациенты, путая нас то с поликлиникой, то с госпиталем.

В один прекрасный момент ночкой усталый глас произнес мне: — Муза, я Пчелин. А Федерико Гамба позвонил вечерком, соединили его подабающим образом, слышно было потрясающе, он поздравил меня с деньком рождения, и я спросила: — Где ты? Несколько слов А вот еще несколько слов о телефонной сети. Старенькому одинокому петербургскому интеллигенту тоже лишь что установили телефон без коммутатора.

Улыбаясь, он с наслаждением представляет для себя, как скажет эту приятную новость друзьям, быстро темнеет, за окном ветер, снег, телефон звонит, и в трубке выразительный глас влюбленной юный дамы произносит: — Я выхожу… Смотря в заоконную вьюгу, абонент-неофит заговорщицки отвечает: — Я тоже! И кладет трубку. Пришлось ему в первый раз в жизни встать на лыжи. Задыхаясь, шел он по снегу в указанном направлении; здесь сзаду нагнал его лыжник и крикнул: — Лыжню!

Хан продолжал идти, не отвечая. Опосля третьего оклика Хан сел в снег, снял лыжу, протянул ее наступавшему ему на пятки и сказал: — На, раз так для тебя нужно. На 2-ух еле иду, как на одной пойду?! Прапрадед Опосля погибели матушки приехала к нам на дачу возлюбленная тетушка Изабелла, и стали мы с ней старенькые фото разбирать, некие так старенькые XIX века , что я понятия не имела, кто на их запечатлен. Вот уже обрели имена двоюродные тетки, двоюродный польско-белорусский дед на жеребце усы, фуражка около древесного дома за деревьями, Тверской губернии волостной писарь тоже двоюродный дед , обладатель большой библиотеки «Тургенев там в избе на полках стоял, Чехов, Лесков, Жюль Верн», — говорила тетушка.

Здесь попалось нам фото, на коем посиживал в кресле седобородый коренастый человек в кубанке, грудь в орденах и медалях; у ног его на скамеечке глядел вдаль мальчишка в матроске и бескозырке, рядом смотрела в сторону светлокосая светлоглазая девочка-подросток, а сзаду стояла молодая, талия рюмочкой, но совсем известная прабабушка моя — Глафира Николаевна, баба Глаша.

Так чуток ли не через 100 лет отсутствия — да натурально в XXI веке! С семнадцатого года о нем в семье вслух не вспоминали, разве что в узеньком кругу посвященных. Девченка со снимка погибла в четырнадцать, мальчишка, возлюбленный младший отпрыск, — в двенадцать лет.

Прабабушка Глашенька вышла замуж за петербургского банковского чиновника Арсения Панова его квартира на Надеждинской, знакомая мне прабабушкина квартира на Маяковского, 16 числится в дореволюционных справочниках «Весь Петербург» , было у их шестеро детей: Вера, Лена Лёля , Капитолина, Павел, Александр и Лидия моя бабушка.

Читая книжки о Гоголе и доходя до абзаца, где говорится, что провожал Николая Васильевича за границу его поклонник, читатель, юный чиновник Панов, замираю… Глафиру Николаевну помню грузной, старенькой, за восемьдесят, слепой совсем, на одном глазу бельмо, иной сияет голубизною; бабушка Лида водит ее по квартире; прабабушка чрезвычайно радостная, слушает футбольные матчи по радио, хворает за «Зенит».

Когда слушала речь Хрущева на XX съезде, аплодировала. Возлюбленной ее поговоркой было: «Ну, совершенно как в мирное время! Она постоянно говорила: «Государь правитель, сударь император», — я, дурочка, пионерка, думала: прабабушка, как досадно бы это не звучало, из мозга выжила; а как ей было говорить?

У прапрадеда был собственный выезд, он приезжал по праздничкам внуков поздравлять на Надеждинскую; девченкам к шестнадцатилетию дарил золотые колечки, лишь младшей Лидочке не успел подарить, погиб в году… Здесь до меня дошло: нежели бы собственной гибелью не погиб, мог бы полностью оказаться совместно с медиком Боткиным в екатеринбургском подвале.

И расстрел королевской семьи для меня, праправнучки их личного фельдшера, не считая всего остального, — личное дело. Прощание с садом Как можно прощаться с садом, которого уже нет? Хотя в неком роде он еще есть, еще стоят его деревья, зелены его кустики и травки, полнолистны купы бывшей местности Обуховской больницы, лавры милосердия напротив Витебского вокзала, бывшей столько лет вотчиной Военно-медицинской академии. Сад простирался от Пригородного до набережной Фонтанки, пройти можно было лишь через турникет, пропускная система, в зелени утопали корпуса различных клиник, в осеннюю пору листва осыпала лавки, то была закрытая зона, где сотрудники могли расслабленно бросить играться под деревьями малышей либо внуков, уходя на свою кафедру, в свою клинику, в библиотеку, в лабораторию.

Я помню не лишь весеннелетние газоны, золотые от одуванчиков, узорчатые от расцветающей сныти, но и оранжерею с розами, георгины, астры, превосходный был садовник, а розы! И что же? Да покупатели богатые почаще всего не местные, что им эти уголки городские, которые и делают город красивым, известным, живым и жилым?

Вы еще не лицезрели, что сделали с тополями Новейшей Голландии, воспетыми Базуновым? И не ходите глядеть, не советую. Для что во дворах корчуют садовую сирень, сажая заместо нее елки? Для чего срубили серебристые ели у Российского музея? Молвят, чтоб вернуть городку вид XVIII века; но чтоб вернуть его, на самом-то деле нужно город снести. Прощайте, сиреневые, прощай, вишневый, отцвели уж издавна.

Но пока прошлый Обуховский сад жив, пока не перекрыт для нас кислород его листвы, мы его лицезреем, а не помним, он помнит почти все и почти всех, именитых и незнаменитых, восхитительных врачей-бессребреников, давших Гиппократову клятву и до конца дней не отступавших от нее, как от присяги, помнит принципиальные действия и полные жизни мелочи ее.

Как гуляла, к примеру, меж розовых кустов малая внучка великого невропатолога, Лилечка Давиденкова, и подошел к ней плохой мальчишка, да и спрашивает: — Хочешь, в морду дам? На что Лилечка музыка, французский, кудри, воспитание в традициях XIX века, сильно отличавшегося от нашего съехавшего с глузду двадцатого вежливо отвечала: — Спасибо, не желаю.

Мост Зашла в гостях речь о ранешних воспоминаниях, первых картинах мира. Это был жд скелетированный мост через корейскую реку Дай-да-ко. Голая конструкция, кружево из балок с заклепками, далековато внизу видна желтоватая вода. Они бежали по мосту, впереди восьмилетний брат с приятелем, четырехлетняя Маша за ними.

А сзаду шел поезд. Висячие в воздухе шпалы, по которым бежали малыши, уже вибрировали и гремели, поезд приближался стремительно, настигая, но они успели выскочить на тот берег и скатиться по насыпи в сухую травку. Когда я в первый раз открыла один из самых возлюбленных собственных романов, «Мост короля Людовика Святого» Торнтона Уайлдера, и прочла: «Любовь — это мост», я вспомнила рассказ Марии.

Смешной рассказ и англистка Она преподавала на 3-ем курсе филиала Института интернациональных отношений, называвшие ее «англисткой» студенты время от времени систематически, а не временами прямо-таки с мозга ее сводили. К примеру, пораздавала она им текст, попросила поглядеть его и огласить, есть ли в нем слова непонятные, неизвестные совсем. И услышала: — Ну, «Уинстон» — это марка сигарет; а что такое «Черчилль»? Ввели, опыта ради, на экзамене устные беседы, связанные с персоналиями, простые, не требовалось говорить подробную биографию Колумба, нужно было лишь знать, в каком веке он жил, чем известен и т.

И вот одна из будущих дипломаток вытаскивает билет с именованием Джона Кеннеди и бойко произносит: — John Kennedy was a president of the United States of America. Дальше следует пауза нескончаемая, студентка глядит в окно. И девица быстро говорит почему-либо по-русски : — Он был женат на дочери Онассиса. В те поры прогуливался по городку смешной рассказ про то, как встречаются в Лондоне двое и происходит меж ними последующий диалог: — Which watch?

Когда в компании в очередной раз ведали при ней этот смешной рассказ, англистка впадала в глубокую печаль, чуток ли не со слезами на очах посиживала, шепча: «Вот конкретно, блин, МГИМО! В шелесте шелухи живу, насекомого усохшего футра, в легкой глухоте, на внутренний слух уповая, на внутренний глас, на голос беззвучный. Помните балерину по фамилии Шелест? Шелестят конверты писем с забытыми адресами. Я, заметьте, не то что на Надеждинской, а на Шестилавочной обитала, около дома унтер-офицера Яковлева, во флигеле; кто не знал, называл мою улицу улицей Маяковского.

Звук разворачиваемого подсушенного временем старенького письма, завтрашней перелистываемой бурсаком странички, охваченных легким ветром ильмов бульвара будущих свиданий, шепота слова celeste, польской мовы. В шелесте живу, шченшчье мое! Старенькый заброшенный магазин Окна его припорошены пылью, он может размещаться где угодно: в начале Невского, на углу Подьяческой, в Коломне, в Свечном переулке, стоит взяться за ручку, дверь раскроется, войти просто.

Он всего-навсего игра, упражнение для развития воображения в гештальт-терапии. Можно, вообщем, и не заходить. Нет необходимости. Ежели заглянуть с улицы в окно, просто увидеть какой-либо предмет. Но как-то увяз. Полистал Платонова, Набокова — и бросил. Задержался только на синых выпусках журнальчика «Новый мир», где печатались отрывки Солженицына. Приятно было вспомнить юность: он поступил в том самом 70 четвертом, когда писателя услали за границу; на комсомольском собрании в школе им говорил о этом одноногий Михал Афанасьич, фронтовик и учитель истории.

Опосля контузии у Михал Афанасьича во рту накапливалась слюна; вдруг начинала стекать по щеке — он подхватывал ее рукою и высылал обратно в рот, слова булькали…. Но диванное время быстро вышло; необходимо было срочно упорядочить деньги. В Трубниках под навесом сберкассы скрывались от снежного дождика денежные менялы. Рублей у Мелькисарова было много, баксов у их — мало; два месяца кряду он ездил сюда раз в день, как на работу.

Ставил собственный «Фольксваген» на прикол, пересаживался в раздолбанный «Москвич» барыги; они отъезжали за угол, запирали дверцы изнутри, включали подогрев и слюняво считали тертые купюры. Каждый задумывался про себя: за сколько бы он мог меня пришибить? В один прекрасный момент взоры их встретились; оба рассмеялись и обмякли. К двадцатым числам января рубли иссякли; валюта уместилась в два потертых кейса.

А 20 шестого случилась валютная реформа; люди брали сбер кассы на абордаж, падали в обморок, терпеть не могли себя и всех. Мелькисаров походил пешком по центру городка, понаблюдал за столбами пара, которые поднимались над стариками в свальной очереди; сочувствие мешалось со злорадством: успел. Злорадство уступало место жалости: бедняги…. Скоро ему позвонил Циперович. Как ты — как ты? Что ты — что ты? В конце концов дошли до настоящей причины:. У тебя как с долларями?

Я в полном просвете с наличкой; Кацоев недоволен; приезжай. Старенькый багет был уже аккуратненько расшит, хорошо упакован; холст свирепо свернут телескопической трубой. Бодрости в Циперовиче поубавилось; он был раздражен, о делах говорить отказался, пересчитал 50 тыщ, проф движением скатал пачки резинкой и без— застенчиво поторопил: давай, давай, получил свое, счастливец, и вали, на данный момент не до тебя. На возвратном пути Мелькисаров уперся в долгую массу интеллигентов, которые упорно шли по Тверской на Манежную выстаивать очередной демократический митинг.

Паршивенько одетые, у кого пальто на размер больше, у кого брюки на три пальца короче. Снег метался в разномастном свете фонарей, присып а л массу. Масса ежилась, но продолжала медленное, жуткое движение. 100, двести, триста тыщ человек; приостановить их было невозможно; Мелькисаров сообразил, что сегодняшней власти конец. Додумать, что из этого проистекает, он не успел. Подступающая нищая свобода полностью могла обойтись без сахара, но не могла — без инфы.

Степан Абгарович увлекся электронной почтой, сошелся с курчатовским ядерным центром, подивился мертвой хватке академиков, выстроил цепочку, запустил процесс. Обедал два раза в день, ужинал — три: передвигался со встречи на встречу, с переговоров на переговоры. Он беспощадно разжирел, но жизнь снова заполучила масштаб, наэлектризовалась, игра пошла на энтузиазм, приносящий колоссальные деньги: сейчас тыщу, завтра 100, послезавтра миллион.

Такое было чувство, что ты несешься через время нарезной пулей, раскаляясь докрасна от трения встречного воздуха. А далее что? Какая разница. Пуля не спрашивает, что будет дальше; ее дело лететь со свистом и в конце концов поразить цель, которую наметил незримый стрелок.

Поглядеть со стороны — все смотрелось чрезвычайно удивительно. Прохладное солнце светило резко, больно. Либо это начинала ныть опьяненная голова. На окно нанесло маленького сухого снегу, и солнце казалось рябым; по подоконнику крошились тени, похожие на просыпанный мак. Бутылка равномерно пустела, грязные тарелки были смещены на край, ближе к мушке автомата; пепельница заполнялась сероватым пеплом милицейских сигарет и старомодными бычками папирос.

Мелькисаров говорил, что «Беломор» — благородная штучка; а сигареты — жженая бумага, курительный онанизм. Шел некий странноватый диалог, стороннему решительно непонятный. Маленьких реплик не было, друг на друга накатывали древние монологи, разыгранные по театральным правилам. Современный человек говорит ровно, без деревенских фиоритур, повышений, снижений, усилений и всплесков; а здесь подвыпившие голоса звучали торжественно, интонации были практически актерские, со слезой, драматичностью, опасностью, презрением.

Вот еще звено, вот еще. Мы снова придем, водки попросим — кстати, наливай, наливай — но стоимость уже будет иная. Сейчас уступим за четыреста, через месяц скажем: лимон. Не усвоим друг друга, не беда, мы терпеливые. В четвертом кв а ртале девчонки наши, мышки с наружки , пошуршат бамажками , еще звено-другое нарисуется.

Снова с тобой выпьем — будь здоров, Степан Абгарыч, не держи зла — попросим полтора. На третьи день позвонишь, но в ответ услышишь: извини, инфляция, два. А там еще и прокурорские возникнут, ты же от налогов уходил? Моя очередь — общий привет, не чокаясь. Прекрасно разводите.

Но это все от головы, а не от жизни. 40 клеточек закрасили, еще 10 позже закроете. Повезет, пять-шесть подтянете, подтасуете. В коммуне остановка. Никакой трибунал в создание не воспримет. Ты прикинь: я вас пошлю, ничего не дам. Через месяц придете, покажете радостные рисунки, снова попросите. А я снова отправлю. А еще через месяц объявитесь — будьте счастливы ребята, дай-то бог не крайняя — и скажете, ну хорошо, брат, уговорил, делаем наш милицейский дисконт ко дню пограничника: семьсот.

И услышите: поздно, братва, рубль укрепляется, акции падают, дам я для вас, пожалуй, триста. Ты, майор, ответишь грубо и невежливо. А через недельку снизойдешь: добро. Не, отвечу я для тебя, двести 50. Прям щазз. А завтра будет 100.

Майор всосал помидорную мякоть, помолчал, что-то про себя взвесил и в один момент сбил значимый ритм до неприличия скорым вопросом:. За что — двести пятьдесят? И за мой покой. Кстати, неплохой тост, ты не находишь? Чтоб остальные заместо вас не пришли, не начали ныть. Придут — я к для вас отправлю. Ты же сам знаешь, майор: в бизнесе лучше не жадничать. Я с судьбой не торгуюсь. Я от судьбы откупаюсь. 1-ый тайм Мелькисаров выиграл. Не нокаутом, так по очкам.

Лейтенант посиживал мрачный, ссутуленный; рюмку брал с отставленным мизинчиком, пил через раз, глоточками. Майор, напротив, выпивая, запрокидывал голову, тряс брылями. Он начал густо краснеть — краска медлительно поднималась от загривка по щекам, захватывала надбровья, равномерно продвигалась к лысине; на лысине выступали капельки пота. Майор убрал разработку в портфельчик, достал другую объемную папку.

По обычным пролинованным листам расползались протоколы допросов, заполненные в различное время, различными чернилами и почерками. Витиевато-четкие буковки чернильная ручка, фиолетовый цвет выдавали военного. Округлые и ученические ручка шариковая, толстые буковкы — старательного мальчугана из рабочих. Полуквадратные, с наклоном на лево очевидно, тончайший гелий — садиста, который стал следователем, чтоб не стать маньяком.

Но все дознаватели с схожей четкостью вели к одному и тому же: Мелькисаров С. Согласишься заплатить — погасят, заартачишься — заполнят. А это, извините, было бы жестоко, — нежданно включился лейтенант и опять замолчал. Греческие монологи сменились доминошными пасами. Четыреста — нет, двести 50. Триста девяносто — да двести 50 же. Хорошо, триста 70 — двести 50, сказано для вас. Бутылка закончилась; куда ж ты ее? В самый день знаменитого путча они улетали в Женеву: Томский открывал кооперативный фонд и запузырил многодневную гулянку в самом центре кальвинистской аскезы.

Выехали рано, дорога была пустая; день обещал быть жарким, но охристый свет стелился уже по-осеннему плоско, как как будто солнце светило не сверху вниз, а вдоль, от горизонта. Не доезжая кольцевой, они притормозили, скатились на обочину: навстречу им тянулась нескончаемая колонна бронетранспортеров.

Что там радио нам сообщает? Радио нам докладывало, что Горбачев не может исполнять обязанности президента, временно введено чрезвычайное положение, и просьба ко всем русским гражданам соблюдать порядок и спокойствие. Беременная Жанна мелко задрожала, прижалась к нему, как ребенок: Степа, что сейчас будет? Мелькисаров ничего ей не ответил, погладил по головке, лаского чмокнул в незапятнанный ясный лоб и завел машину: опоздаем.

В Шереметьево отвел в сторонку рассеянного Томского, сказал: я остаюсь, а вы летите. Думаю, что к самому концу успею; кое-какие трудности появились, но думаю, что разрулю. Томский прикусил пшеничный ус, полуприкрыл свои голубые фельдфебельские глаза, покачал головой, и безнадежно сказал: «Расхлебывай, старик, и прилетай. За Жанну не боись». Как как будто произнес крайнее прости. Мелькисаров собственный билет зарегистрировал, довел супругу до красноватой черты паспортного контроля и лишь здесь объявил ей, что не летит.

Дескать, ничего по другому не получится, в случае что женевские вопросцы все равно придется регулировать в Москве. И маму готовить к отъезду. Но эмигрировать, естественно, не придется. Эта байда кратковременно, он чует низом животика.

Для тебя на данный момент нельзя, во-1-х. И вызовешь подозрение, во-2-х. Поглядел, как Жанна, внутренне сжавшись, но снаружи распрямившись, с животиком наперевес достойно проходит через линию границы.

Развернулся — и поехал в город. Он и сам не знал, для чего остался. Смысла — ровненьким счетом ноль. Но не было ни сил, ни желания сопротивляться первому порыву; необходимо быть тут и на данный момент, стать частью радостного и злого народа; откажешься — проиграешь. Ставки приняты; ставок больше нет. Люди фланировали по центру, заговаривали с солдатиками, стекались к Белоснежному дому; кто-то ныл под гитару, кто-то кипятил чай; пахло костром; добровольческие девушки раздавали ротапринтные листовки и особый выпуск «Независимой газеты», отпечатанной на ксероксе.

Было в этом что-то счастливое, бивачное, как на съемках кино про народную войну и дворянский мир Двенадцатого года. Как будто бы конкретно тут, в данной нам точке, находится сию секунду центр мира, и этот центр тяжело, со скрипом поворачивается вокруг собственной оси. У 4-ого подъезда Степана Абгаровича окликнули; через танковую колонну и заслоны защитников протирался небольшой седоватый чиновник, из близкого ельцинского круга; они пересекались по бизнесу — и в Москве, и на Урале.

Он повел Мелькисарова в холодное королевство восставшей элиты, где гордо и массивно вышагивал аристократический режиссер Михалков; в углу раскуривал трубку и гнусаво выговаривал ассистентке спикер Хасбулатов; вприпрыжку мчался музыкант Ростропович, смачно целуя встречных без разбора; среди холла, глубоко задумавшись, стоял один из курчатовских, академик Прыжов — неторопливый седоватый человек, схожий на обедневшего аристократа; в коридоре за канцелярским столом юная тетка строчила воззвание — и никто ничего не боялся.

Атмосфера была свободная, практически радостная. Вдруг все как по команде сорвались с места и унеслись в коридор. Двери на балкон были распахнуты; на балконе стоял гигант и что-то энергично говорил; зычный глас срывался вниз, распространялся вширь, звучал невнятно, вдохновенно; повсюду, сколько мог охватить взор, были упрямые круглые головы, задранные ввысь — как нескончаемое поле созревшей редиски, разорвавшей сухую почву.

Вечер наступил быстро, незаметно. Можно было остаться в Белоснежном доме на ночь, но зачем? С чиновником они условились попить чайку опосля победы. Задумывался возвратиться наутро; но в один момент начался жуткий ливень; на город спустился осенний холод; Степан Абгарович ощутил резь в животике и железный привкус на языке.

То ли мочевой пузырь воспалился, то ли 1-ый сигнал послал будущий простатит, но и вторую, и третью ночь демократической революции Мелькисаров просидел дома, бегая от радиоприемника к сортиру и обратно. Люди стояли за свою свободу, власти медлительно отползали, по пути пролив напрасную кровь.

Страна величаво спала и плохо для себя представляла, что там, в данной нам Москве происходит. Нужно было мыслить о масштабном, а он никак не мог избавиться от мыслей про жжение в канале и боли в промежности; было почему-либо постыдно и отрадно, как ребенку, подглядевшему за взрослыми в спальне. Вообщем, времени он даром не терял; на огромных ватманских листах начертил кой-какую схемку; ежели белодомовские одолевают, а похоже на то, начнется новейший перекрой жизни: средства из республик побегут в Москву, их энергетическая масса выбьет все заслоны, как пробку из бутылки: кто не успел, тот опоздал.

Степан успел. Пришло 20 1-ое число; путчисты позорно бежали; можно было улетать. Москва захлебывалась в ледяном дожде; августовская Женева расплавлялась от жары. Рейс был ранний; до приема оставалось время; расцеловав пузатенькую Жанну, Мелькисаров поторопился на Плен-Пале. Он знал, что по субботам тут большой блошиный рынок; как можно упустить шикарную возможность? На драных столах под шатрами стояли богатырские утюги с отделением для угля, современная хозяйка не поднимет; были живописно разбросаны медные чаны, меж ними — ступки из томных сплавов; соседствовали картавые семисвечники, дворянские канделябры, мощные церковные паникадила, нынешнее евангельское чтение и голос осьмый; побитые часы эры Веймара и Третьего рейха — прямые стрелки, точная цифирь; дамские часики с ажурными циферблатами, следы послевоенного кокетства; по углам столов посиживали одноглазые фарфоровые куколки со следами росписи на лицах; можно было узреть кудрявую немецкую гармошку, крутнуть шарманку и запустить механическую музыкальную машинку — с загадочными дырками на медном диске.

Торговцы вещичек не сердились, что клиент ускользает; казалось, их единственная цель — стоять на свежайшем воздухе, посреди для себя схожих, и сонно следить за ходом наружной жизни. Лишь букинисты были суетливы. Бродили взад-вперед, как собаки на привязи; то и дело поправляли книги, нервно ощупывали переплеты. Здесь-то Мелькисарову и подфартило. Так подфартило, что болезненно заколотилось сердечко. Рыжий книжник, пушистый, в оспинах, кое-где раздобыл печатных досок — уже непригодных для копий, рассохшихся, насквозь прочерненных краской.

И посреди амуров и психей, будуарных дам и их непристойных любовников, монахов со вздернутым членом и монашек, раздвинувших ложесна, вдруг обнаружилось нечто. Мелкое, погрязшее в деталях, черточки какие-то, выемки, подъемы. На доске, кругленько подъеденной жучками и по краям трухлявой, был вырезан чертеж незнакомой местности; вот и надписи, но не прочесть… Ба! Вот соборная площадь, вот «лак Леман», а вот болото. Лишь все повернуто наоборот; север на юге, восток на Западе, право — слева, а слева — право; понятно, почему не читаются надписи.

Типографское зеркало, расчет на печать. Так, с доской, завернутой в «Журналь дё Женев», он и заявился на гулянку. Томский снял 2-ой этаж отеля, целиком; роскошь приема била в глаза. На столах стояли хрустальные бадьи с темной икрой, возлежали безразмерные осетры, похожие на мертвых крокодилов, стыдливо-маленькие местные рыбы — сан-пьер, озерная форель — жались к разлапистым раковинам икряного гребешка; наружу были выворочены неприличные подробности устриц.

Все вокруг ими жадно хлюпали, пустые раковины нарастали на большущих блюдах, как черепа на картине Верещагина про мировую войну…. Официанты неуверенно подносили кавьяр и водка сиим странноватым русским, так причудливо одетым: грубоватые мужчины в строжайших темных фраках, подвязанные шелковыми поясами, плотные дамы в ярчайших платьицах — зеленоватых, красных, фиолетовых. В углу посиживала девчонка в наикратчайшей юбке, нога на ногу, и самозабвенно пальцами растягивала жвачку.

Кто-то взял с собой подружку; законные супруги демонстративно брезговали ею, но ничего поделать не могли. Приходилось вытерпеть и смиряться. Мелькисарова трепали по плечу, выспрашивали героические детали, которые он щедро привирал; хвалили за пацанскую смелость, но на уровне мыслей крутили пальцем у виска. А он с умилением следил, как пузатая Жанна одно за остальным уминает шикарные женевские пирожные, крохотные, кукольные; как же она здесь боялась, пока его не было!

Пир завершился ночным фейерверком: ухали пушки, снаряд утробно выл и сверкающим сперматозоидом несся в небо; над озером вспыхивали мерцающие круги, голубые, красные, жемчужные. Они расширялись, заполоняли небо, удваивались в воде, окружали мир безопасным огнем.

Под шумок Степан Абгарович поманил метрдотеля; тот, извиваясь, приблизился. Мелькисаров что-то прошептал, сунул радужную бумажку; метрдотель чмокнул губками, кивнул: создадим. И не подвел. В самолете Жанна задремала; когда пробудилась, Степы рядом не было, он перетирал какую-то тему с Томским. Зато на откидном столике стояло блюдо с кукольными пирожными, прикрытое салфеткой с надписью: «Оплачено». И резким росчерком Мелькисарова. В прошедший собственный заход он спешил. Схватил икру, помидоры и водку, сходу возвратился к для себя.

Сейчас служители порядка обождут; им необходимо поостыть и кое-что обдумать. Вторую бутылку он принесет минут через 10, а пока осмотрится, оценит ситуацию. Холодильник не просто пуст; судя по всему, совершен гастрономический террор. Жанна вызвонила девочек? Обсудили ситуацию, поплакались, как следует поели и всем своим раскормленным колхозом направились по магазинам?

Правда, никто не курил, сигаретной нечистью не пахнет, эту смоляную гарь он различает за милю. Означает, отпадает Анна: чрезвычайно жалко, и с сиим необходимо будет что-то делать. Бабонька она приятная, надежная, без нее не обойдешься, лишь дымит паровозом; и как мужчины ее терпят? Остаются Томская и Яна; милое дело — шопинг втроем. Прожорливые девушки, ничего не скажешь.

Голубий салон идеально чист; темно-золотыми аксельбантами перехвачены томные, практически ночного цвета шторы; кресла мягенькие, основательные — реальный покой постоянно неподвижен; по стенкам развешаны эскизы Грабаря, где воздух поет, а жизнь крепка и не знает смерти; безмятежные наброски Пластова и густые портреты Машкова — все это покупки сравнимо недавние, по вкусу Жанны, вообщем, и ему по нраву; на полочке под абажуром артистично выложены тонкие очки, выставлено милое Тёмино фото и брошена толстая книжка Людмилы Улицкой.

Спальню Мелькисаров оглядел оперативно. На тумбочке супруги — счета за квартиры, химчистку, телефон и Тёмину учебу этот счет расписан так детально, что от циферок рябит в очах. Умница, Жанна, контролирует процесс, на обслугу не надеется; что там Ленин говорил про учет и контроль? Но того, что находил Степан Абгарович — не было.

Он выдернул из морозилки обжигающую литровку; от бутылки шел медленный пар. Мелькисаров постоял, перебрасывая бутылку из руки в руку, подумал; что-то вдруг сообразил, и сунул нос в гардеробную. В газетном ящике разрыл кипу газет, журналов, маркетинговых буклетов; не взяв ничего, поторопился к для себя. Девятнадцатого августа чартер вылетел из одной страны, 20 третьего приземлился в иной.

Белодомовский чиновник не запамятовал о встрече; средств и заказов он отдать не мог, но агрессивно отводил опасности и заблаговременно предупреждал: на днях принимаем указ, приготовься. Степан Абгарович готовился — и нередко поспевал к раздаче. Чтоб не ложиться под бандитов, сдружился с союзом русских армян. Армянином он был никаким: папочка повел себя не по-армянски: исчез, растворился, следов не оставил; российская мать, Надежда Степановна Сиротинская, вырастила их сама.

Но для бизнеса это неважно; для бизнеса принципиальна прописка : с кем ты, под кем ты и кто за тобой. Коллеги, отсидевшиеся за границей, завидовали: не человек, а счетная машинка! Но чем больше становилось средств, тем уверенней мрачнел Мелькисаров. Времена подходили смутные, шла война всех против всех; стоимость свободы оказалась непомерной… В декабре го Мелькисарову позвонили; напомнили маршруты, по которым няня вывозит на прогулки теплого малыша, сладкого Тёмочку.

Меры были приняты; больше никто не звонил; и хватит о этом, что ворошить прошедшее. А поздним в летнюю пору го в один момент объявился Томский; лязгая зубами, еле выговорил: бегом на Дмитровку, бяда! Прямо у ворот Генеральной прокуратуры стоял развороченный внедорожник Циперовича. Взрывные устройства были прикреплены на крыше и под днищем; снизу от старика остался багровый обрубок мяса с ярко-белой берцовой костью навыворот; на затылке было углубление, обломанное по краям, как скорлупа на выеденном яичке.

Томского трясло. Вчера Циперович попросил его о кредите; они забили стрелку; Томский опоздал на две минутки — и вот какое дело. Лишь с радости. Но все равно — пойдем. Они направились в Столешников, заказали чаю и водки, присели у большого, по-западному незапятнанного стекла. Такие тогда еще были в новинку; даже в не плохих местах сохранялись русские окна, крохотные, как бойницы: выставить пулемет и отстреливаться до крайнего патрона. К стеклу со стороны улицы приплюснулась фиолетовая морда бомжа, официант замахал на него руками, как на ворону: кыш, кыш!

Бомж слинял; даже охрана не успела выскочить. Ночкой 3 октября года стало страшно не по-детски. 1-ый канал телека замерцал и погас; 2-ой исчез — и вновь включился из резервной студии. Одинокий, отрешенный, припухший Гайдар звал людей защитить демократию… Это что ж, конец? Мелькисаров вызвал охрану, врубил мигалку, помчался в Кремль.

Несколько сот людей бродили около Моссовета; подвесные фонари качались на ветру, свет мотался по трассе, бликовал на домах. В Кремле было безжизненно тихо; два-три человека промелькнули тенями в коридоре; на вопрос: где хозяин? Знакомый чиновник тосковал в собственном кабинете, на ельцинском этаже. Так они посиживали до утра. Коньяк не брал.

Часа в четыре позвонили; чиновник вдруг повеселел: американцам дозволили ставить камеры и спутниковые передатчики на высотках вокруг Белоснежного дома; наши отважились стрелять: спасены! За Россию! И — за президента! Опосля этого ставки Мелькисарова взлетели до небесных высот: не кинул, собственный. Томский намекал, что дискуссируется вопросец, а не пустить ли Мелькисарова в нефтя ; предлагал кредитоваться у него.

При мысли о малеханьких скважинах, из которых брызжет маслянистая темная дрянь, становилось сладко, как перед любовью. Уже отправь звонки от нефтегазовых знакомых; уже, прощупывая почву, звали пообедать люди из конторы — а можно ли доверить, а не кинет? Ускорялся валютный круговорот; в одном кабинете Мелькисарова встречали, воспринимали офисный портфельчик, туго набитый свежайшими купюрами, говорили, куда передвигаться дальше…. Но изо дня в день, как военные сводки, поступали грустные известия.

В Омске бесследно исчез Габрилович — совместно со всей собственной шагаловской коллекцией; в махачкалинском доме их бывшего цементного посредника Магомадова разорвался снаряд, выпущенный из подствольного гранатомета; приезжая в Москву, Магомадов здоровался сейчас обеими руками сходу, сжимая ладонь собеседника прохладными протезами. Вдоль старенькых кладбищ растянулись новейшие аллеи; где рядком, как братские могилы, стояли однообразные плиты — по серому шлифованному мрамору гравирован набросок, как негатив прощальной фотографии….

В зимнюю пору го Мелькисарову позвонил олигарх Березовский. Подтягивайся к «Волговазу», будет разговор; Сильверста позовем, он умный бандит и серьезный; сколько можно гибнуть понапрасну; разрулим ситуацию. На входе Степан Абгарович столкнулся с Томским; они сели рядышком. Напротив развалился молодой банкир Ходорковский, упитанный, усатый, схожий на радостного кота; чуток подальше притулился начинающий телемагнат Гусинский — от излишка нервной энергии он все время крутился, как хулиган-первоклассник, с трудом привыкающий к школе: дернул бы за косичку, да некого; во втором ряду затесался их старенькый компаньон Кацоев, этот напряженно делал вид, что никого не выяснит.

Убежденно экая, по-ленински подавшись вперед, Березовский выносил вердикт: хватит крови! Учредим третейский суд; несогласному — бойкот и разорение, но не покушение и не погибель. Нас разводят, как зяйчиков; стравливают, как собак; сколько можно! Приличный и размеренный Сильверст кивнул: согласен. Здесь же всем пораздавали контракт — маленький, точный, без деталей; на обороте каждый поставил условный значок: без фамилии, но своими руками.

Зал зашумел, развеселился; Гусинский злорадно поставил крест и съязвил насчет еврейского конгресса; в ответ Усманов нарисовал шестиугольную звезду — и показал Гусинскому язык; Ходорковский, чуток покачивая головой, принципиально начертил квадратуру круга. Томский сиял: перспективочка! Уморительно говорил, что старая мать стала каждый вечер заказывать машинку и охрану; он неуверенно спросил: а зачем?

Один Кацоев воздержался. Без протеста либо возражений. Просто брезгливо поморщился и молча в суматохе удалился. А Мельксаров, лишь днем прилетевший из Петропавловска и готовый впасть в прострацию от недосыпа, вдруг ощутил запах мерзлой могилы. Лица Березовского, Сильверста и компании отсвечивали кое-чем болотным, синим, неживым… Он не был мистиком; он просто был человеком предчувствий. Что-то кольнуло, щелкнуло: не ходи, голову сломишь. И — не пошел. Подавил в для себя мечту о нефтяном фонтанчике, списал в убытки все, что пораздавал по пути к отменившейся цели, продал большие проекты, раздробил масштабные кампании, разверстался вширь и стал середняком.

Отказался от охраны, закончил поменять машинки каждые полгода: скромнее, скромнее, нечего светиться. Скоро Сильверст умер. Мчался ранешным днем в Нижний, на совет директоров. Оставалось км сорок; прохладное крепкое солнце белело на голубом фоне; Волга смирно лежала подо льдом. На мосту в один момент растерял управление встречный КАМАЗ: многотонную платформу развернуло; бронированный «БМВ» носом протаранил арматуру, застрял в грузовике, двойным ударом они смели парапеты и упали на дно, раздробив ледяную толщу; водителя КАМАЗа не отыскали.

Еще через месяц телек показал, как рассеянный Березовский глядит на собственный разорванный «Мерседес», а скоро началась Чеченская война. Пока владелец прогуливался за бутылкой, лейтенант, переменившийся в лице, отчитывал майора — и больше не выкал: старенькый ты дурак, пень трухлявый, уховертка; держи удар, не канючь, и больше ни шагу назад.

Не справишься — переведу на Петровку, лишу земли и корма, будешь на одну зарплату жить. Майор понуро слушал и готовился принять к исполнению: бу как штык, так точно, все сообразил, начальник. Но Мелькисаров принес не лишь водку; он принес нераспечатанную колоду и предложил обычное решение: сыграть в преферанс по баксу, граница — 40 взяток.

Кто выиграет, того и стоимость — плюс к ней записанная пуля. Майор обрадовался, потянулся к колоде; лейтенант отвел его руку и расслабленно сказал: сдавать буду я, а ты посидишь и посмотришь. И забавно посмотрел на майора. Лейтенант подавил встречную усмешку. Они с лейтенантом раскрыли карты, быстро оценили взаимные шансы, молча начали метать.

В итоге вистовал Мелькисаров; майор переводил взор с неописуемо трезвого владельца на еще наиболее трезвого лейтенанта, наливал, закусывал, и норовил побеседовать. Он спрашивал старлея: а мы играем в курочку либо в котел? И слышал в ответ: пас. Он обращался к Мелькисарову: а схему эту вот, на планшете, кто нарисовал? И натыкался на глухое: ремиз. Время от времени владелец с лейтенантом, не сговариваясь, клали карты на стол рубахами ввысь, чокались, закусывали крайним помидором, порезанным на маленькие куски.

И продолжали игру — холодно, зло. К тузу сам 5 К королю прикупа нет, осади! В конце концов все взятки вышли; игроки посчитали баланс, записали в гору, лейтенант протянул Мелькисарову руку: уважаю, непревзойденно играешь, заслуженная пуля. Жалко, не серебряная. Сейчас можно было и испить тихо, без напряжения, и дозволить для себя слегка опьянеть.

Бутылка на солнце оттаяла; на столе растекалась приятная лужица; разговор тек нерасторопно о том о сем: а как у вас принято? Майор совсем обмяк, по-детски размазал лужицу пальцем и спросил:. Я про баб, которые за так.

Ну супруга там либо неизменная. Они — бреют? Они же состоянием распоряжаются. У нас и некие мужчины уже начали брить. Мелькисаров сообразил, что майора заклинило, не стал отшучиваться. 1-ые огромные средства Мелькисаров заработал в школе. И в первый раз обанкротился — тогда же. 5-ый класс, 2-ая четверть; сухой, трескучий томский снег; игра в трясучку на маленьких переменах. Прохладная тяжесть монеток; никакие будущие миллионы не сравнятся с восторгом первого обладания.

Двушки, пятачки а позже и гривенники, и пятнашки сдавали водящему; тот лихорадочно звенел и лязгал медяками, театрально взбрасывал руки ввысь, опускал, пригибаясь, вниз, по-цыгански отводил на лево, на право, пока не раздавалось: стоп!

Или: стоп! В о да медлительно сдвигает верхнюю ладонь, умело треплет нервишки. Над его руками, лоб в лоб, зависают игроки и очевидцы, всем любопытно, как там и что. Монетки издавна согрелись, покрылись скупым позже, липнут. Три сокола, одна решка; чтобы тебя! Сердечко падает, но виду показать нельзя, фортуна не любит слабеньких. Играем далее, ставь двадцарик!

Счастливец отказать не может, не имеет права первым выйти из игры, битва идет до крайней денежки проигравшего. 20 плюс 20 копеек… 40 плюс сорок: за месяц сэкономлено на завтраках…. Нет, орел. Звонок, перемена окончена: крах. Продулся вчистую, осталась дырка от бублика. Поздним вечерком Степа прокрался в коридор; на кухне мать, накинув сероватый пуховый платок, инспектировала тетради.

Спина согнута, плечи жалостно сжаты, поводит лопатками, как как будто дует сквозняк. Но на данный момент не до матери, не до ее лопаток; завтра нужно отыграться. Кармашки потертой шубы — из грубого полотна, даже царапаются изнутри; на дне скомканный носовой платок, обязано быть, сопливый, фу; чуток не звякнули предательские ключи; а вот и медная мелочь, полная горсть.

Степа взял не все, чтобы не попасться сразу; скользнул в кровать, отмахнулся от братца и тихо упрятал средства в тапок, а тапочек задвинул под диванчик. Руки предательски пахли латунью, он долго оттирал их о простыню; в конце концов простыня сама запахла двушками и пятачками. С утра он до школы не дошел.

Засел в кинотеатре. Утренний сеанс, за 10 копеек, позже дневной, пятнашка. Как лишь гасили свет, в зале раздавался перезвон. Он играл сам с собой, упорно себя обыгрывал и жестоко для себя проигрывал; неуж-то нет никакого секрета, тайного правила, физического закона удачи? Ничего не обнаружилось. Не считая чрезвычайно комфортных складок на ладошки, в которые сами собой западали монеты; медлительно сдвигая руку, можно было успеть прикинуть число орлов и решек и развернуть зажатые ребром денежки в подходящую сторону: вот он, залог победы.

Монеток, правда, маловато; для неплохого рывка необходимо было добавить еще. В пятницу их класс был дежурным по школе. Степа попросился стоять у входных дверей. 1-ый урок. В рекреации тишь. Он нырнул в раздевалку, на четвереньках, по-обезьяньи ловко прошелся вдоль кармашков. Пусто, пусто, пусто, звяк! 5 копеек на автобус, двушка для телефона-автомата, три копеечки просто так завалялись.

Далее крадемся. А вот уже звяк. И опять звяк. Быстрее, быстрее. И вот он образцово стоит у входных дверей, поджилки дрожат, но видок что надо: пионерский галстук поглажен, косой пробор расчесан, молодой ленинец на вверенном посту. На перемене Степа отозвал воду, востребовал отыгрыша. Опытнейший жухало мог отрешиться, правила дозволяли, но зачем? Ухмыльнулся: давай, ежели средств не жаль.

На 2-ой перемене в мужской туалет потянулся люд. На третьей наметилось столпотворение. На четвертой пробиться к унитазам было нереально, масса любознательных стояла на цыпочках. Монеты не умещалась в горсти, хотя игроки издавна поменяли мелочь на полтинники. Вчерашний вода, белоснежный от злобы, отчаянно занимал у всех вокруг остатки средств, чтоб отыграться; крайний раунд большой игры назначили на опосля уроков.

И здесь уж кто кого, без вариантов и без продолжения. 5 рублей на 5 рублей. Фаворит получает 10. Полгорода можно скупить. Отзвенел звонок, уроки кончились; Степан заходил в сортир, как грозный ковбой из кинофильма «Золото Маккены». В этом кинофильме прекрасная дама купалась в водопаде совсем голой; она была великолепна, хотелось ее укусить и понюхать запах прохладной кожи; они смотрели «Золото» по три-четыре раза, подкупая билетеров, поэтому что — детям до шестнадцати.

Степа знал, что выиграет. Познание делало его непобедимым; никто не сомневался: этот — сумеет. Не лишь малышня, но даже старшеклассники уважительно расступались. Лениво снял мышино-серый пиджачок, практически не смотря сунул подержать четвероклашке; тот благоговейно принял: ему дозволили постоять совершенно рядом, никто не посмеет сейчас отпихнуть.

Прошлый вода, прошлый богач, прошлый крутой, просто — прошлый неуверенно отсчитал 10 полтин, поставил столбиком на подоконник. Степа рядом соорудил собственный серебристый столбец. Решили трясти символически, пятаками; шансы 50 на 50, кому повезет, тот сгребет с подоконника все. 10-ка — его. В животике заурчало счастье. Сердечко покрылось газированными пузырьками, стало сказочно просто на душе.

Завтра он поедет на каток, возьмет на прокат истинные спортивные гаги, олимпийски изогнется, левую руку за спину, правой прекрасный отмах, и станет порезать за кругом круг, ловя восхищенные взоры фигуристок в рейтузах с начесом, а позже пойдет в буфет и закажет два бутерброда с истинной копченой колбасой, из-под прилавка, стоит недешево, запах удивительный. И здесь же стало чрезвычайно тяжело и невесело.

Поэтому что в туалет вошел директор. А в учительской ожидала мать. Куталась в единственный собственный платок и тихо рыдала. Вечерком в субботу он гулял во дворе, совсем один. Дома с ним никто не говорил, вчерашние фанаты презирали, средств не было ни копья, педсовет назначили на пн.

Разгонялся по ледяной дорожке, вздымал клюшкой томную резиновую шайбу, злостно вбивал ее в мусорный бак, и опять, и опять. Глупо и монотонно. Двое держали, двое лупили. Под дых, в нос, в глаз, ниже пояса, в зубы. Кровь смешалась с густыми слюнями и крошками зубной эмали. К его мокрым губам они придавили жестяную банку; при минус 20 кислое железо пристало намертво. Урок был преподан неплохой, не забудется. Сходу все — и сходу ничего.

Соленые ошметки кожи на губках. У остальных, похоже, такового опыта не было; они кайфовали. По центральным улицам гарцевали кавалькады темных джипов, у дорогих французских ресторанов стояли вылизанные «Бентли», Москва преобразовывалась в наркотический восточный город; сытый, самодовольный, ночной. Сорокалетние сверстники Мелькисарова поделили страну и расслабились; отрастили животы навыпуск; вокруг сновали стайки острозубых девок, шлейфами вихрились сонмы приживал, допущенных к диванам вип-зоны.

Из тени обыденного зала злостно посверкивали взоры юных волчат: удачные, но не успевшие к большому переделу, безбедные, но не до конца состоявшиеся, они обросли своими стайками, своими прилипалами. А за ними был и 3-ий круг: состоятельные. И четвертый: при деньгах. И пятый: просто обеспеченные; дым пожиже, изба пониже; Шахерезада со скидкой. В летнюю пору го в моду вошел плакат.

Свежая кетовая икра, большая, красная — надави зубом, вытечет клейкий сок. А по ней темной икрой, белужьей, выведено по-ученически округло: «Жизнь удалась». Плакат висел повсюду. Заходишь к Томскому — отдельный лифт, стеклянный бункер, три уровня защиты — плакат наклеен на стенку комнаты отдыха. Спускаешься к девочкам-бухгалтерам в своем кабинете — кипы бумажек, электрический чайник, жирный столетник, рядом с фото кошек — «Жизнь удалась».

И в модном баре за спиной бармена. И в витрине книжного магазина на главной столичной улице. И даже у начальника ГАИ в приемной. И пошел к для себя, считать доходность казначейских обязанностей. Выходила странноватая картина. Впереди — никаких препятствий для роста, графики похожи на желоб бобслея, развернутый от земли к небу: лети без остановки, охая на поворотах, земного притяжения больше нет; здравствуй, прибыль; почва, прощай! Не вкладывать тупо, но и вкладывать нереально.

Нету пути назад, лишь вперед и ввысь. Но что за последующим поворотом? В какой момент оборвется желоб, и разогнавшийся боб унесет тебя вникуда? Но точно что улетит. На подоконнике выставлен приз, над унитазом идет трясучка, средства плодятся делением, но вот-вот скрипнет дверь и в просвете возникнет директор. Здрасти, товарищи. Что здесь у вас?

Пройдемте-ка в мой кабинет. Так что — стоп. Эту взятку он не возьмет и будет играться миз е р. К зиме все облигации были слиты, кооперативный банчок полуподарен-полупродан партнерам, у их же взят большой рублевый кредит — и переведен в баксы. В августе девяносто восьмого грянул кризис, восемнадцатого числа позвонил Томский.

Он был единственный из миниатюрных олигархов, кто все еще посиживал в Москве: самолет не выпускали таможенники; их счета зависли в его банках. Томскому было обидно. А Мелькисарову весело: он со хохотом погасил кредит, подешевевший в четыре раза, стал скупать, как на магазинной распродаже, целые этажи в недостроенных зданиях, подхватывал птицефермы: на родных курей возник спрос…. Все это у него уже было. В остальных масштабах, но — было.

Он уже скупал, подгребал, жадничал. Разруливал, проскакивал, копил. Что впереди? Смертельная скука? Как разогретый парафин во время косметической операции, она растекается под кожей, терпко вяжет кровь, насылает тупость, неподвижность, пустоту. Позже отвердевает, стынет, начинается боль. А еще он почуял соленый воздух. Как как будто крупная волна несется из сердцевины моря, а беспечный берег про это не знает.

Откуда надвигается беда? Когда обрушится? Пойди усвой. Но будет что-то плохое, неуютное. И Мелькисаров начал методично, неторопливо продавать и дробить свои средние бизнесы, перебрасывая средства на Нью-Йоркскую и Лондонскую биржи. Д о ма инвестировал в недлинные проекты; быстро вошел, быстро вышел, быстро перевел. Вошел — вышел — перевел. И снова.

Но бизнес как подержанная вещь; продаешь — изволь почистить. Как лишь проносится слух о продаже, раздаются звонки и звоночки. Есть темка, нужно встретиться. Заводи их на меня, обсудим стоимость вопросца. Лейнтент и майор были всего только посредники; настоящие заказчики на связь не выходили. Самолично раскрыв входную дверь, владелец как бы пьяно произнес майору:. Они за ним покорно тащатся, блеют… А он их — на скотобойню. Как ты думаешь, почему он у их в авторитете?

Майор задумался. Мелькисаров слегка подтолкнул его в спину: давай, давай, до встречи, — и практически трезво шепнул старлею на ухо:. Старлей даже не опешил тому, что его раскусили. Точный юноша, будет из него толк. День, по существу, пропал. Часы демонстрировали три; скоро наступят томные январские сумерки; а ведь нужно еще полежать, протрезветь. Мелькисаров поглядел прищуренным взором на оранжевое, летнее семейство — Пастернак висел у него в кабинете, практически во всю стенку.

Прикрыл глаза, здесь же открыл, а было уже 6 темнота, головная боль. Сейчас понятны чувства Гарика, когда он пьяно пробуждался в Томске, меж Репиным и Левитаном. Марш в спортзал, биться за бессмысленное существование. Перед выходом из дому Мелькисаров проверил почтовый ящик, вытащил письма; по клейке гаишного конверта провел длинноватым ногтем специально отращивал на левом мизинце, шиковал.

Распотрошил конверт, вытащил фотографию, сощурился — и порвал в клочки. У Грибоедова тусила молодежь. Длинноватые пальто и куртки угольного цвета, кожаные юбки до полу, волосы и брови как воронье крыло, глухие рюкзаки без надписей, уши троекратно окольцованы, ноздри в маленьком пирсинге, как в полипах. Кто не знает, решит — сатанисты. А это несчастные готы, фанаты Средневековья; она встречает их здесь каждый день, неких выяснит и здоровается. Они, застенчиво погогатывая, отвечают.

Жанна глядит на их с умилением, поэтому что задумывается — про Тёму. Бестолковые мальчишки в прыщах хорохорятся, жирнобокие девченки превращают уродство в стиль; даст Бог, отыщут для себя здесь пару, сойдутся, прикипят, поженятся, отмоются, детей заведут и будут счастливы, пока не станут несчастны, как стала несчастна она. Для чего ей Степа? Для чего ей вообщем — мужчина?

Для секса, прости ее, грешную? Можно прожить и без секса; киношники-писатели навели тень на плетень, внушили, как будто все вращается вокруг этого дела; тупость. Приятно, время от времени нужно, но не наиболее того. Чтобы сделал ребеночка? Один ребеночек у нее уже есть, а другого не будет, поздно; так охото еще хоть раз понянчиться с комфортным комком людской плоти, потетешкаться, вжаться губками в сладкий животик и рыхловатые складочки, поскрести шелудивую корочку на голове, почувствовать опасное биение родничка, принюхаться к запаху прелой пшеницы на затылке и за ушами, обнять, согреть, упиться незаслуженным счастьем, — но придется обождать внуков.

А для внуков Абгарыч не нужен. Для жизненного интереса? Ну да, когда-то было так; сейчас по другому. Она его лицезреет изредка, а он ее, пожалуй, еще реже: просто может быть рядом, а мыслями далековато. Низачем, низачем, низачем. Но ежели низачем, то почему так больно? Почему ноги сами несут на улицу, принуждают брести кривыми чистопрудными дворами, мимо посольств и театриков, забегаловок и шикарных кафе, русских продуктовых, пахнущих лежалой рыбой, сияющих банковских кабинетов, и снова по той же линии движения, и опять, опять, только бы не остаться дома, наедине с надоевшей — собой?

Года три назад она в один момент нашла, что говорит вслух. Не распевает песни в душе, не декламирует возлюбленные стихи, как декламировал их папа, геодезический полковник Рябоконь, разгоняя ледяную воду твердой губкой: «Любовь! Перепугалась, очнулась, увидала перед собой чужую тетку с перекошенным лицом: кривляется, как малая обезьянка, взор пустой, нездешний; сомнамбула… Поклялась, что больше никогда, никогда!

И орет не для себя, а Степану. Который опять непонятно где — и без нее. Вчера, как это бывает при высочайшей температуре, время и тянулось, и неслось. Утро не кончалось, не кончалось и сходу обернулось вечером; казалось, лишь что достала фото из конверта, а вот уже посиживает в кафе и плачется девчонкам. Как раз по вторникам у их лекторий при спортивном клубе; послушали доктора Петровича про современное искусство он их любимец: текучий и уклончивый, не то что их прямолинейные мужья.

Позже остались и попили кофе. Девченки услышали про фотографию, охнули, засыпали советами. Яна призывала: затаиться! Ничего не знаю, ничего не происходит, Степочка, иди ко мне… Ну затаится она, оттянет неизбежное, а дальше? В один прекрасный момент Степа заглянет на кухню, сумрачно, бездушно покивает на ее словесные наскоки и вдруг объявит: ну все, я пошел. В том смысле, что вообщем — пошел.

Спасибо за вместе прожитые годы. Таня Томская осторожно предлагала — в церковь. Но Степа — не Томский; что ему до батюшкиных поучений. Аня Коломиец твердо заявила: юрист. И пожалуйста, без промедлений. Степан Абгарович мужчина умный, твердый; ничего на себя не записывал: лишняя подпись — излишний срок; дойдет до развода, получишь квартиру, одну из двух; и машинку, тоже одну из двух; тыщ 100 наличными — напополам. А все остальное — она подгребет.

Позанимался уже? А мы здесь болтаем о женском. Степан поставил спортивную сумку, оглядел подруг. Жанне чрезвычайно не понравилось, как он поглядел на Аню, и в особенности — как та посмотрела на него. Взаимно, испытующе, заинтересованно. Лишь без подмигивания. Либо это помешательство от ревности, пора показаться врачу?

Ночкой она принудила себя увлечься, заманила Степочку; он смешно старался и потел, она поддавалась нежно; он даже на 20 минут заснул, нарушив все свои гадкие правила. Лежал беспечный, умилительно всхрапывал; вертикальные морщины на щеках разгладились, волосы у корней слегка взмокли, хотелось потрепать его, как возлюбленного бестолкового пса. На секунду вспыхнула надежда: Степа уснул глубоко, до утра; хоть что-то в их устоявшейся жизни будет в первый раз, покажется новенькая точка отсчета.

Вас мигрень авангард стоматология томск отзывы

Установка глиняних коронок, как правило, оценивается достаточно высоко. Это соединено с тем, что для их производства применяется четкая и дорогостоящая аппаратура. Также учитывается высочайшая квалификация персонала, умеющего работать с керамикой. Стоимость глиняной коронки с послойным нанесением составит от 30 рублей. Наши менеджеры перезвонят Для вас в наиблежайшее время.

Вы можете задать интересующие Вас вопросцы, а также записаться на прием. Сервисы Записаться на прием. Основная Сервисы Протезирование зубов в Томске Глиняние коронки. Глиняние коронки Глиняние коронки в современной стоматологии Сейчас глиняние коронки занимают одно из первых мест в области эстетического протезирования.

Показания к глиняним коронкам Для вас показаны коронки на зуб, ежели наблюдаются выпуклости в зубном ряду, отсутствие зубных единиц либо их серьёзные недостатки. Достоинства глиняних коронок Коронки из керамики на сто процентов отвечают всем современным требованиям, предъявляемым к высококачественным протезам: Они полностью биосовместимы, а означает — безобидны и безопасны.

Непревзойденно смотрятся, обеспечивая воссоздание естественного зубного ряда и нужную глубину цвета. В совершенстве повторяют анатомическую форму и для их не требуется чрезмерное обтачивание зуба в том случае, когда коронка ставится не на имплантат, а на родной зуб ; Уменьшение объёма обточки зубов дозволяет избежать травмирования десны, возникновения на границе прилегания сероватой полосы, провоцирования болезней пародонта.

Глиняние коронки имеют чрезвычайно лёгкий вес, что значительно, когда речь идёт о установке пары коронок. Они чрезвычайно высокопрочны и это дозволяет применять их наиболее 15 лет. Коэффициент их твёрдости фактически совпадает с коэффициентом твёрдости реальных зубов.

Эстетическая художественная реставрация зубов Виниры и люминиры Композитные виниры Стоматология Anti-Age. Исцеление кариеса Исцеление зубов без бормашины Исцеление кариеса способом ICON Исцеление пульпита Исцеление корневых каналов зубов Исцеление зубов под микроскопом Исцеление зубов под седацией Исцеление зубов под общим наркозом Исцеление десен Исцеление травм зубов и десен Личные спортивные каппы Удаление зубов в Томске.

Съёмное протезирование зубов Бюгельное протезирование Мостовидные зубные протезы Микропротезирование зубов вкладками Глиняние коронки Протезирование на имплантатах Металлокерамические коронки. Удаление ретинированого зуба Удаление зуба мудрости Зубные импланты в Томске Костная пластика Одномоментная имплантация Имплантация All-on-4 и All-on Брекеты для взрослых Глиняние брекеты Сапфировые брекеты Лингвальные невидимые брекеты Невидимые брекеты Incognito Самолигирующиеся брекеты Damon Каппы Инвизилайн Invisalign Установка ретейнеров Eurokappa — кандидатура брекетам.

Исцеление кариеса молочных зубов Исцеление кариеса у малышей способом ICON Удаление молочных зубов в Томске Герметизация фиссур у малышей Фторирование зубов детям Исцеление пульпита у малышей Исцеление периодонтита у деток. Еще сомневаетесь? Побеседуйте с доктором Наши менеджеры перезвонят Для вас в наиблежайшее время.

Стоматология «Cosmodent». Реальным подтверждаю, что я ознакомлен и согласен с критериями политики конфиденциальности. Бросить отзыв. Задать вопросец Задать вопросец. Ваша заявка выслана. В наиблежайшее время наши менеджеры свяжутся с вами. Удаление корня зуба. Резекция верхушки корня зуба. Удаление эпулиса. Исцеление абсцесса полости рта. Исцеление слюнных желез. Удаление камня слюнной железы. Протезирование зубов. Установка бюгельного протеза.

Установка коронки на зуб. Протезирование на имплантатах. Установка иммедиат-протеза. Установка съемного протеза. Установка нейлонового протеза. Установка пластиночного протеза. Установка отчасти съемного протеза. Ремонт зубных протезов. Установка железной коронки. Установка металлокерамической коронки. Установка глиняной коронки.

Установка глиняной вкладки. Перебазировка съёмного протеза. Установка мостовидного протеза. Установка акрилового протеза. Установка коронки из диоксида циркония. Установка несъемного протеза. Установка пластмассовой коронки. Установка покрывного протеза. Установка полиуретанового протеза.

Установка условно-съемного протеза. Ремонт скола керамики. Установка брекетов. Установка самолигирующих брекетов. Установка элайнеров. Установка брекетов Damon. Установка лицевой дуги. Установка пластинок на зубы. Установка трейнеров. Установка ретейнеров. Установка железных брекетов. Снятие брекетов. Установка капп Invisalign.

Установка глиняних брекетов. Установка сапфировых брекетов. Установка лингвальных брекетов. Установка брекетов Incognito. Установка комбинированных брекетов. Установка пластмассовых брекетов. Установка прозрачных брекетов. Установка лицевой маски. Установка брекетов Clarity. Установка капп Orthosnap. Установка губного бампера. Детская стоматология. Серебрение молочных зубов. Герметизация фиссур у малышей. Фторирование зубов у малышей. Исцеление молочных зубов. Пломбирование зубов у деток.

Очистка зубов детям. Исцеление кариеса у малышей. Исцеление пульпита у малышей. Исцеление периодонтита у малышей. Удаление зубов у деток. Исцеление стоматита у деток. Исцеление зубов под наркозом у деток. Исцеление зубов под седацией у малышей. Рентген молочных зубов. Пластика уздечки языка у деток. Установка брекетов детям. Имплантация зубов под ключ. Имплантация All-on Имплантация 1-го зуба. Коронки на имплантах.

Имплантация верхних зубов. Имплантация нижних зубов. Установка импланта Straumann. Установка импланта Dentium. Установка мини-импланта. Установка импланта Alpha Bio. Установка импланта Astra Tech. Установка импланта Ankylos. Установка импланта Mis. Одномоментная имплантация. Установка импланта SuperLine. Установка импланта Osstem. Установка импланта Nobel Biocare. Установка импланта AnyOne. Установка импланта Xive. Имплантация зубов без костной пластики. Имплантация при полном отсутствии зубов.

Двухэтапная имплантация. Экспресс-имплантация зубов. Одноэтапная имплантация зубов. Установка импланта Adin. Установка импланта Biohorizons.